За весну несколько раз на телегах ездили по селу собирать семенной фонд, а потом с недоимщиков взимали налоги и с тех, кто не пожелал идти в колхоз, таких было не так уж много. Но своей единоличностью они донельзя смущали народ…

Братья Мартунины в колхоз не вступили каждый по своей причине. Екатерина больше опасалась за Егора, ведь до сих пор ходили настораживающие слухи, как высылали богатых крестьян, отбирали их дома, и от этого на душе становилось до озноба неспокойно. А вот у них в деревне чего-то с колхозом медлили и дотянули до будущей весны. И некоторые люди из-за этого непонятного опоздания даже начали думать, будто бы колхозы нужны только в избранных деревнях. И в то же время все хорошо знали, что повсеместно была объявлена сплошная коллективизация, – значит, эта напасть не обойдет их околоток. Председатель сельсовета Наметов летом ходил по дворам самолично и уговаривал людей, чтобы все самостийно записывались в колхоз.

– Это будет самым лучшим подарком к празднику Октября, – пояснял Петр Иванович. Однако бабы только посмеивались над зазывалой и шутливо отвечали:

– Дак чего нам делать в колхозе, коли мы цельной деревней живём, как единая семья, Пётр Иванович?

– Колхоз – это организация новой жизни, а семья – это ячейка, – отвечал Наметов не менее находчиво и прибавлял: – Колхоз, бабоньки, всё равно от нас никуда не уйдет, вернее, мы от него не убежим. Вот зря вы меня не слушаете, – объяснял он, сожалея.

– Типун тебе, Пётр Иванович, на язык за кликушество! – выкрикивали горластые бабы. – Тьфу-тьфу, пронеси нас господи от этой напасти, – почти шепотом прибавляли меж собой, только бы председатель не услышал.

Мужики собирались в избе-читальне, где кучками, по углам, обсуждали слухи в тех колхозах, которые уже существовали. А когда выслушивали агитацию Наметова, тотчас замирали настороженно или делали вид, будто смысл его слов до них не доходит. Как только стало ясно, что от пришествия колхоза их деревня не спасётся, Фёдор Зябликов понял, что лучше уступить властям, и про себя обречённо обронил:

«Что делать, коли так велела партия, надо вести скотину, а как больно её отрывать от себя… Говорят, колхозу она нужна, а чем детей кормить дома»?

…Ещё только снег начал таять, выбиваясь из-под сугробов светлыми ручейками, особенно там, где безудержно пригревало мартовское солнце, ещё морозец вполне держался и днём в тени, когда к бывшей глотовской усадьбе потянулись сельчане, ведя свою скотину на поводке, а кто-то вёз на телеге инвентарь. Прохор Глотов, говорят, сбежал всей семьёй, бабы его пожалели, всё-таки успел, слава богу, похоронить отца в родном селе…

Екатерина просила мужа, что пока не надо спешить сдавать коров и прочий инвентарь, может, не всё их добро сгодится колхозу.

– Да что мы, Катя, играть будем с властями? – нервно вопросил Фёдор и стал как-то поспешно в хлеву отвязывать корову. – Ты хочешь, чтоб нас выслали, как Глотова?

– Так ведь, говорят, будто он сбежал ночью. Я бы на твоем месте не ровняла себя с ним, – обронила жена и продолжала: – Значит, хочешь разорить нас, Федя? В колхоз я бы и так пошла.

Она знала, что ради колхоза муж не думал бросать должность стрелочника на железнодорожной станции.

Из новой избы вышла Ефросинья, глаза которой изображали неизбывное горе оттого, что сын выводил из сарая коров и тем самым отнимал у семьи кормилиц.

– Матушка, иди в избу, что тебе тут делать, простынешь! – визгливо вскрикнул Фёдор, ведь мать только что очухалась после высокой температуры, отчего он даже сердито притопнул ногой. Коровы принюхивались к снегу, не понимая, зачем их так рано вывели на двор, ведь до первой травы ещё далеко, но хозяин, видно, задумал что-то нехорошее…

Екатерина с жалостью смотрела на коров, а Фёдор, кажется, так легко расставался с нажитым хозяйством, что готов был задарма всё раздать, подумала в страхе Екатерина, глядя на то, как муж решительно, с озабоченным видом вывел из двора коров, при этом на его лице даже ни один мускул не дрогнул. А потом придёт за лошадью, инвентарем. От этих нестерпимо тяжких дум у Екатерины сдавило дыхание, перехватило дух, а сердцу стало так больно, что враз ослабли ноги. Лоб покрыла холодная испарина, пошатываясь как пьяная, она медленно брела в избу, совершенно не чувствуя под собой земли. Такое гибельное состояние она пережила, когда узнала известие о смерти своей матери. И чего ж он так испугался, кто бы их зачислил в кулаки, если они даже в разряд середняков не попадали?

После того как сын увел коров, Ефросинья вошла в старую избу, взобралась на печь, и долго там вздыхала; она горько плакала и жалела сына, который наживал, наживал добро, и теперь всё ушло в чужие руки…

Однако Фёдору было видней, хотя, конечно, тоже не по себе, что был вынужден поступать против своего желания. А по улицам ретиво шагали агитаторы, но они не успели дойти до усадьбы Зябликовых, как Фёдор уже вёл им навстречу своих обеих коров. Когда они поравнялись, спросили фамилию, Федор ответил, и они ничего ему не сказали.

Ещё было издали видно, как на бывшем просторном глотовском подворье толпились односельчане не из самых бедных крестьян, которые тоже уже решили свои судьбы, и это их единило в общем горе…

– Федь, чего две коровы привёл? – смеясь спросил Макаров.

– А сколько надо, они у меня перед тобой все как есть! – нервозно отчеканил тот. Кто-то стал быстро отвязывать с них веревки, а потом загнали в баз, где сгрудившись стояли около двух десятков коров и дико ревели, не понимая, что с ними будут делать дальше в такую голодную пору, а может, уже предчувствовали свою неминуемую беду?

– Зябликов, у тебя, кажись, две коровы? – спросил несколько озадаченно Наметов.

– У меня? – растерянно переспросил Фёдор. – Да, а сколько ты думал, с десяток имею? – обронил он с обидой.

– Не обманывает? – спросил недоверчиво Снегов, придирчиво всматриваясь в мужика.

– Да нет, у него правда две! – сказал кто-то из стоявших тут же от нечего делать мужиков. И Наметов тоже подтвердил.

Фёдор оглядел начальство, сидевшее за столом под дорогой скатертью, сердито заговорил:

– Я лгать не умею. Сходите проверьте, сарай пуст, а коли потребуете лошадь – хоть сейчас же приведу!

– Хорошо, верим, тогда одну бурёнку уведи домой, а лошадь живо гони, – отчеканил Снегов после того, как ему что-то нашептал Наметов. Однако Фёдор не расслышал, во дворе стоял несмолкаемый людской гомон и надрывное коровье мычание.

– Уводи, уводи, одну буренку оставляем, едоков-детей у тебя много, – пояснил Наметов, – и Фёдор выразил на лице неподдельное удивление, что не мог взять в толк: шутят ли над ним или говорят на полном серьёзе? И он, как во сне, взял корову за рога, набросил верёвку и повёл кормилицу домой, вторая, увидев это, долго протяжно мычала. Но Фёдор старался не слушать, что ему удавалось с чрезвычайным трудом.

…Екатерина плакала в закутке под вешалкой, около неё тёрлась дочь Нина и норовила погладить по голове, пожалеть мамку. Екатерина услышала знакомые, пришаркивающие шаги Фёдора, стала быстро вытирать слёзы, при муже она никогда не плакала, который (она знала) слёз не терпел. Однако красные глаза всё равно выдавали. Он коротко взглянул на жену, как-то нетерпеливо погладил по головке дочь и отвернулся от неё, без труда поняв, что сейчас Екатерина избегала встретиться с ним взглядом. И он тоже, чтобы её не смущать, спокойно проговорил:

– Привёл, Катя, – в голосе слышалась скрытая радость, что ее несколько удивило.

– Кого привёл-то? – отозвалась робко жена, и у нее шевельнулось сомнение: неужто забраковали коров и потребовали других, каких у них нет. А тем временем дочь выскочила из передней в горницу, в сени и на двор.

– Одну корову велели детям оставить, – мягким тоном пояснил муж.

– А ведь я тебе то же самое говорила, мы не хуже других, – вспомнила Екатерина, как рассказывала мужу, что в её родной деревне забирали по две коровы только у тех, кто держал три, отсюда следовало, что им надлежало сдать в колхоз лишь одну. И она живо представила, как там подняли мужа на смех из-за его вечной боязни ослушаться властей. Он всегда выплачивал в срок натуральный налог и самообложение.