В хорошей книге происходит нечто необыкновенное – на наших глазах правда не только побеждает, она очищает и облагораживает, и это не сказка. Это закон жизни, и он распространяется на жизнь писательницы. Написание книги преображает и вдохновляет. Писательство требует от нас отдачи. Ничего не остается другого, как отдаться.

Домашние отреагировали. Реакция была вполне предсказуемой: «Два года без отпуска, потому что экономили! И теперь – два года, потому что деньги „сгорели“!» Деньги сгорели в буквальном и переносном смысле. «Ты выдавишь из них деньги! – такое не оставляют просто так! У нас нет возможности „дарить“ такие суммы!» – Слыша это, качаем головой, и непонятно, соглашаемся ли, или пытаемся возразить… хотя для возражений момент совсем неподходящий.

Спряталась на кухне, делала вид, что занята домашней работой, на самом деле, чтоб уединиться для внутреннего диалога. Разговаривала сама с собой, вместо того, чтобы разговаривать с домашними. Говорила мысленно: я не рекетир, чтобы «выдавливать» из кого-то деньги, даже если и свои. Нет, это совсем не в моей природе – совершать над кем-то насилие. Насилие можно совершать только виртуально: в своем романе или коротких историях. Но там насилие служило замыслу и потом, добро в конце концов торжествовало. Добро побеждало. И тогда читатель был удовлетворен: не зря же он страдал вместе с героем, его надежда на светлое и справедливое в жизни была реализована, и чувства удовлетворены.

Ну, да, «размазня», бьют по одной щеке, подставляешь другую. «Ты не любишь себя!» – говорили домашние. В своем внутреннем кухонном диалоге спорила: «Я люблю не себя, а Литературу… и я не рекетир, а… писательница… это разные вещи…» Как чисто в этот раз была убрана кухня… а ведь в периоды творческой эйфории кухня была запущена.

Наутро поднимаешься с постели, когда домашние уже разошлись, и это хорошо: не нужно смотреть им в глаза. В старом халате, с запущенным видом, появляешься на кухне, заглядываешь в холодильник: банка с ванильным пудингом… замечательно… шоколадный пудинг был съеден домашними на завтрак, а его любимый – ванильный – оставили ему. Вероятно, на него больше не сердятся… Четыре года без отпуска… Дети вырастают без отпуска… без моря, без песка, без яркого неба, как было в детстве родителей.

Чувство вины снова начало грызть, и трудно отмахнуться от него… что делать в этот день? Из кухни направляешься к книжным полкам, что делать в этот день? – почитать классиков, позавидовать им или просто забыться в их виртуальных мирах?

Нет, завидовать нечему, – потому что знаешь, какой это зверский труд – написать тома всех этих «избранных сочинений», а за сочинениями – выстроились не очень счастливые судьбы, не очень крепкое здоровье, не очень удачные браки, или хуже того – одиночество и в юности, и в старости, безденежье, поражения и злобная критика.

Нечему было завидовать, это прекрасно понимаешь и не завидуешь. Скорее найти утешение у тех, кто понимал гораздо лучше, чем домашние. Вот они – родные – стоят молчаливо. И они не осуждают его, нет, совсем нет: ради Нее они пожертвовали гораздо большим, чем отпуск и каникулярная радость детей. Протягиваешь руку к первой попавшейся книге и открываешь ее на первой попавшейся странице – так можно использовать книги иногда в качестве оракула. И читаешь на странице следующее:

«Если мы забываем об осторожности, нас засасывает это отрицательное существование. Оно становится для нас замкнутым кругом. Как разорвать этот замкнутый круг?..»1

На самом деле эта фраза не придала мужества, она лишь подтвердила то состояние, в которое попала. Как разорвать этом замкнутый круг? Находясь в бездействии, круг не разорвать, но и дейстововать в этот момент не в состоянии. Хотелось включить телевизор, лечь на диван и смотреть сериалы, все подряд – в течение дня.

Но и это было сложновато: давно уже не смотрела телевизор и понятия не имела по каким каналам какие сериалы показывали, потыкала на кнопки, переключая каналы, но нашло почти физические отвращение от низкопробных шоу и всех этих виртуальных страстей, что там показывали. Хватило на двадцать минут.

Надеваешь куртку прямо на старый любимый халат и выходишь в садик за домом. Там стоит тишина, только птицы щебечут. Долго стоишь, прислушиваясь к щебету птиц, закинув голову, глядя в голубое небо. Небо и его безграничность успокаивают. Примиряют. Наступает весна. Ее проявления еще мало ощутимы, возможно, воздух начал по-другому пахнуть, возможно, небо становится голубее, чем зимой, ветерок – более ласковый. Что-то не так в природе, что-то по-другому, не так, как прежде. Природа оживает, она готовится к возрождению.

Возвращаешься домой, потому что становится зябко на улице. Углубляешься в любимую книгу до четырех часов дня. А вечером никто больше не упрекает, не задает вопросов о книге, об отпуске в этом году. Все согласны. Это молчаливое согласие-поддержка: писатель – не рекетир. Творческий человек, ранимый, непредсказуемый, иногда бесшабашный и безалаберный. Это его природа. Природу невозможно изменить, ее можно только сломать. А в такое время и без упреков можно быть надломленным.

Главная мысль этого времени была: как жить с поражением?

Со временем – а мыслительная деятельность – это важная черта пишущих людей, и она не оставляла ни на минуту, – стало понятно, что поражения существуют до тех пор, пока к происходящему относишься как к поражению. В каком-то смысле это был вопрос интерпретации и оценки: как оцениваешь свое существование и результаты своей деятельности.

Пабло Пикассо сказал как-то: «Я не шарлатан, я – художник». Его фразу подхватили многие художники, но в том числе, и шарлатаны. Почти всегда возникало желание объяснить свое творчество, свои поступки, которые не всегда казались «нормальными» в глазах «обычных» людей. Главное – возникала потребность оправдать себя и творение. И по возможности объяснить.

Происходящее было на самом деле не поражением, а новым жизненным опытом, – к такому выводу приходишь в результате своей мыслительной деятельности в такие дни.

Пабло Пикассо сказал как-то, что его картины (циклы картин) – это его дневники. Дневник может быть визуальным, а может быть обычным, бумажным. А у писательницы было сразу три дневника.

Первый дневник ее был бумажным, другими словами, классический дневник: листы в фиолетовую клетку формата А4, сшитые в толстую амбарную книгу. И писала она в эту амбарную книгу фиолетовыми чернилами. Несмотря на свой средний возраст, была она в некоторых вещах щепетильной, суеверной и старомодной.

Во второй свой дневник писательница не писала, а печатала, другими словами, ей не нужны были чернила, потому как дневник был виртуальным. Ну, а третий дневник… его и дневником не назовешь…

У писательницы была старая привычка ходить в парк и по нескольку часов там бесцельно бродить. На первй взгляд… на первый взгляд, она бесцельно слонялась по парку два – три часа в день. Такие периоды на нее находили. Те, кто принадлежал к ее цеху, знали и по своему опыту: ничто так не помогает созреванию нового дитяти, как такие долгие прогулки: мыслительная деятельность в такие часы становилась активной, как никогда, мысли и образы выкристаллизовывались, литературные конструкции становились стабильными и четкими… и еще многое другое приходило… не зря же, древние преподавали своим ученикам в рощах, гуляя по аллеям.