Ты – как камера, установленная в парке.

Люди мелькают перед твоими глазами,

и сезоны сменяют друг друга.

Но ты не видишь в этом круга,

потому что все идет и остается таким же, как раньше.

Все проходит, проходит мимо,

но только в одну сторону, в одну сторону.

Все проходит, все происходит, а жизнь не движется.

Снова трясут мешок с номерами лото.

Снова трясут решето,

которое наполнено камнями.

И ты смотришь на снег целыми днями.

Сейчас ты смотришь на снег,

ему должно быть страшно падать на грязь,

может быть, он хотел бы совсем не упасть.

Но ты знаешь – снег ничего не хочет.

Ничего ты не знаешь, впрочем.

…А потом случается то, чего все так ждали.

После начинается вся эта чушь,

про то, что прелесть не в событии, а в ожидании,

и все ходят из комнаты в комнату в молчании.

Только ты один ничего и не ждал,

и со стула своего не вставал.

И все уходит, как твоя жена,

которую ты любил такой, какой она всегда была.

Но она похудела и набила татуировку.

Потом ушла.

Из накуренной комнаты выйдешь,

свежий воздух попробуешь,

вернешься, поставишь Дэвида Боуи.

А потом что?

То ли солнечный ветер шумит в ушах,

то ли корчь литосферных плит;

Моря вздох разорвал диафрагмы дамб,

а за лесом стоит ледник.

К нам опять приезжает сгоревший цирк —

смех, вода, головешки, вонь.

Дым и пар – на небо. Вниз – божья любовь

и снежинки (но их не тронь).

И то ли Ангел, у барной стойки уснув,

потерял и нимб и трубу,

то ли Локи курнул и на все забил,

не поверив в свою судьбу,

но вчера корабль из мертвецких ногтей

заходил в наш порт. Теперь

выбирает треску из его сетей

некто в черном – старик иль зверь.

В центре города, в парке, где спят бомжи,

и деревья в мороз трещат,

пляшут феи, закинувшись ЛСД,

великаны ж, невнемля, спят.

И на всяк пожарный ушли в зоопарк

все тельцы и орлы, и львы.

Апокалипсис встал, не окончив бал,

и навечно застрял посреди главы.

Ночью, в окружении пустых бутылок,

все становится сразу понятно.

Все, что днем незаметно было,

все, что скрывали слепые пятна.

Обернулась соломина нитью растяжки,

облака – медицинской ватой.

Те, с кем днем ты играешь в шашки,

объясняют значение белых квадратов

на черном полу. Но это напрасно,

потому что назавтра не вспомнишь ни слова.

Для зубов у тебя есть зубная паста,

а для мозга – много всего другого.

Окунуться в действие – не получится,

больше нет путей к наступлению.

И не верится, что на ошибках учатся,

разве можно на крике учиться пению?

Белый шум в наушниках, тьма над бездною.

Отражение чье-то в стекле балкона.

Доброй ночи, мама. Побудь любезною,

уложи меня спать в позе эмбриона.

Официанты выпроваживают последних завсегдатых,

таксисты развозят их по домам.

Ночь удушающе темна. И всем понятно —

она принадлежит не нам,

не нам, но и не вам.

Каждую ночь подземный гул и огни в небе.

Каждую ночь экзорсисты изгоняют чертей.

Долго ли душа может прожить на хлебе?

На воде и хлебе,

безо всяких страстей.

Подливаю спирт в бензобак своего существования.

Потом удивляюсь, почему мотор барахлит.

Читаю рекламу, ища понимания,

пытаясь понять,

откуда смердит.

В вопросах притворства всеобщая искренность.

Скрывать что что-то скрываешь – бессмысленно.

В четыре утра нужно быть бдительным,

особенно бдительно

следить за своими мыслями.

Впрочем, я и в полпервого отягчен заботами.

Одна из них – чтоб не вырвалось, когда не ждешь,

что-нибудь вроде «это я работаю.

Я работаю,

а ты просто сопли жуешь».

Еще одна —

соответствовать собственным представлениям.

Быть лучше – лучше, не быть, заметь, —

совсем хорошо. По поводу и без иметь свое мнение,

свое мнение.

И чужие мнения тоже иметь.

Третья забота – не придавать значения двум первым,

этой самой и всем, что идут за ней.

Полагать метод забивания самым верным,

а забывания метод – еще верней.

И за этим всем маскировать непригодность этого

всего чтоб что-либо маскировать.

Плевать в небо и, не дождавшись ответного,

плевка не дождавшись,

ложиться спать.

И вот уже опять утро, и вот уже я гордой походкой

человека, который ни к чему не готов,

выплываю, как будто подводная лодка,

под звуки канонады,

канонады выбиваемых ковров.

Рассвет принадлежит

грязным стеклам и смятым постелям.

Сонные ночные продавщицы протирают полки.

Что случилось, пока мы не смотрели,

пока мы моргали

чудовищно долго?

Ничего.

– — —‒– —‒– —‒– —‒– —‒–

И вот – уж е снова ночь, солнечное затменье,

не моя и ничья, само собой.

Пока я возвращаюсь домой,

свет фонарей обтекает деревья,

свет фонарей обтекает деревья,

пока я возвращаюсь домой.