- И кто же этот бес, как звать его? - ехидно улыбаясь, спросил настоятель.

- Да рази ж у бесей имена есть, - Герасим решил не сдаваться, - бес как бес, с рогами...

- Значит, сам по своей воле... Ну, не хочешь говорить, не надо, согласился настоятель, - про тех бесей нам известно. А ведомо ли тебе, что полагается за поклеп на архимандрита?

Фирсов вздохнул.

- Не первый день в обители.

- Верно. И не раз бит бывал.

- Было такое, владыка, было.

- И сызнова быть может.

Фирсов сидел как в воду опущенный. Внутренне он уже смирился с тем, что опять его станут драть "на козле". Он мог бы в конце концов спастись от наказания, выдав главных составителей челобитной, но почему-то ему не хотелось этого делать, не хотелось доставить архимандриту удовольствие лишний раз поиздеваться над людьми. И без того всяких притеснений от него довольно в монастыре. Никто не просил Фирсова писать челобитную, сам вызвался. Пускай уж одного плетьми дерут...

- Послушай, Герасим, - настоятель нагнулся к нему через стол, - не хочется мне наказывать тебя. Ведь ты - соборный старец, а соборные старцы мне дороги. Я ценю тебя и хочу, чтобы ты стал моим ближайшим советником. Закинь гилевать, Герасим, помогай мне и станешь жить, ни в чем не нуждаясь. Ты уже в годах, и надобен тебе покой, а со мной будет житье нехлопотное. Скажи "да" - и тотчас уничтожу я эту окаянную челобитную, и ничего дурного меж нами не станется.

Фирсов устало подпер голову кулаками. Так вот зачем позвал его сюда архимандрит!.. Не выгорело у владыки с сопляками, решил на свою сторону старцев привлечь. Сначала помыкал, а ныне нужду возымел в них. "Худы твои дела, архимандрит, ой как худы! И всем вам скоро будет крышка, ибо слабы вы духовно. Прижмут вас государь, и патриарх, и всесвятейший собор вкупе. Больно уж гнилая голова у обители, не чета покойному Илье".

Подняв голову, Фирсов глянул в упор на отца Варфоломея.

- За хлеб-соль благодарствую, владыка. А коли нужен тебе мой совет, слушай: пока не поздно, не ершись ты перед духовной и светской властью и приступай-ко служить по новым служебникам. Тогда и поддержку патриарха получишь, и с врагами своими управишься. Вот тебе и весь мой сказ.

Архимандрит откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, но закричали келарь и казначей:

- Вор! Измену затеваешь!

Абрютин, дрожа грузным телом, будто выплевывал ругательства, ему вторил Варсонофий.

Архимандрит, словно очнувшись от глубокого сна, выкатил налитые кровью глаза, стукнул кулаком по столу.

- Заткнитесь!

Старцы притихли и только бросали на Фирсова гневные взгляды.

- Нет, Герасим, ты не вор, - тихо сказал настоятель,- ты самый обычный тать. Ты позарился на часы старца Боголепа и украл их.

- Ложь! - Герасим попытался разыграть возмущение, но архимандрит отмахнулся от него.

- Брат Варсонофий! - обратился он к казначею.

Варсонофий суетливо поставил на стол шкатулку, открыл ее и вытащил оттуда часы Боголепа.

Герасим молча глядел на них, вытаращив глаза.

- Теперь что скажешь, соборный старец Герасим Фирсов? - сказал архимандрит. - Часы изъяты у тебя в келье при свидетелях.

Хмель окончательно вылетел из головы несчастного Фирсова. Он понял, что это конец. Архимандрит отплатил ему сторицей.

- Так-то, Герасим. Не похотел служить у меня, придется обретаться в рядовой братии до конца дней своих. И выгоню я тебя из собора не как врага своего, а как разбойника, крадущего у ближних своих. Брат Савватий, читай приговор.

Келарь тяжело поднялся, развернул столбец бумаги и, щуря медвежьи глазки, толстым голосом стал читать соборный приговор.

У Герасима уши словно ватой заложило, в висках гулко стучала кровь. Он медленно встал и уже стоя выслушал последние слова приговора.

- "...и впредь нам, соборным старцам, с Герасимом Фирсовым за татиные дела его у монастырских дел быть нельзя".

Герасим покачнулся, но тут же взял себя в руки, наметил одну половицу и двинулся по ней к выходу. Его едва не сшибли дверью. В покои ворвался монах в забрызганных грязью сапогах и подряснике. Разлетевшись, монах с ходу грохнулся в ноги владыке.

- Отец архимандрит, в обитель прибыл стольник государев, привез грамоту, требует осмотра и проверки казенных палат...

Герасим выбрался на крыльцо. Низкое багровое солнце высвечивало верхушки деревьев, с озера веяло свежестью: белая ночь властвовала над Соловками.

Бурча под нос, из покоев вывалился казначей Варсонофий, кое-как сполз с крыльца, забрался в колымагу - поехал принимать царского посланца.

Мимо Герасима, похохатывая, проходили в избу хмельные молодцы из архимандритовой своры, оставляли на ступеньках грязные следы.

"Ну, вот и все, тебе и в самом деле пора на покой, Герасим", - подумал Фирсов и направился по размытой весенним дождем дороге к монастырю.

2

С тяжелым сердцем уезжал архимандрит Варфоломей в Москву на святейший собор. Сопровождали его лишь самые близкие люди, да и тех осталось немного. А число врагов росло не по дням, а по часам. Думал - уберет Фирсова, другие устрашатся, бросят противиться. Однако все получилось наоборот. Стали сочувствовать мошеннику, и уж совсем неожиданно на защиту его встал уставщик Геронтий. Отмежевался от настоятеля, забыл, как спас его архимандрит от наказания, смирив других, и оказался ныне златоуст в стане врагов. Все четче представлялась главная фигура, главный враг - Никанор. "Ну погоди, святоша, будет и о тебе на Москве сказка!"

Глубоко запали в душу слова Герасима: "Не иди поперек власти духовной и светской, служи по новому обряду и избавишься от врагов своих..." Что же делать? Что делать? "Господи, наставь меня на решимость, да не в суд или в осуждение будет мне причащение святых тайн твоих..."

Церковный собор в Москве развеял все сомнения Варфоломея. Перед ним не было даже выбора. Он должен был отречься от старого обряда, иначе его ожидало заключение и другом монастыре. Так требовали князья церкви, и соловецкий архимандрит Варфоломей раскаялся на церковном соборе13, и вместе с ним - все его спутники.

Вызванный в Москву по доносу архимандрита Герасим Фирсов тоже вынужден был покаяться, и его отправили на жительство в Волоколамский монастырь.

Теплым июльским утром с колокольни Никольской церкви внезапно ударил набат. Такое бывало не часто: сполох били, когда на острове случался пожар. Но в то утро не видно было ни дымных хвостов, ни языков пламени. А колокол звенел, и частые звуки его сливались в один тревожный и жуткий гул.

В Спасо-Преображенском соборе готовились к заутрене, и богомольцы, смешавшись с монахами, повалили из храма. Бросая дела, спешили на монастырский двор трудники и работные люди. Ошалев от колокольного звона и людской беготни, испуганно ржали лошади у коновязей, бились и рвали уздечки. Народ стекался к паперти собора, извечному месту всяких сборищ.

В притворе храма появился, колыхая чревом, келарь Савватий Абрютин. Расправив на жирной груди пышную белую бороду, он обратился к народу:

- Что стряслось, братья, пошто бьют в набат?

На него не обращали внимания. Толпа, в которой перемешались черные подрясники монахов с пестрой мирской одеждой, находилась в движении, ворочалась, кипела. Никто не мог понять, почему сполох, кто звонит. На колокольню побежал звонарь, вскоре вылетел оттуда, потирая зад и грозя кому-то кулаком...

Но вот смолк колокол, лишь медноголосое могучее эхо долго еще звучало в ушах. Рассекая толпу, к паперти приближалась цепочка людей.

Сердце у Абрютина тревожно застучало в предчувствии непоправимого. Он даже прижал пухлую ладонь к левой стороне груди, словно хотел проверить, не ускакало ли сердчишко в пятки. Рядом тревожно вертел головой казначей Варсонофий, поминутно спрашивая:

- Господи, что же это?..

Первым на паперть поднялся чернец Корней, следом за ним ступили поп Геронтий, монах Феоктист, слуга Никанора кудрявый и веселый Фатейка и еще несколько рядовых монахов и мирян.