– Пойдем со мной, – горячо шептала она, – а то Матти, черт старый, пристал. Пока танцевали, всю облапал, а на крыльцо вышли, так все щеки обслюнявил. Самому лет пятьдесят, наверное, чесноком воняет. «Каунис нейти. Ракос тютти1», – передразнила она его.

Когда, дошли до дома Алексеевых, где жила Нина, то с разговорами как-то незаметно, у него вдруг возникло желание обладать ею.

– Может, в баньку пойдем, посидим, холодно уже, – предложил он, – а то, у вас в избе твои же подружки и поговорить нам не дадут.

Дело молодое. Вскоре они уже вовсю целовались в неостывшей еще баньке. В этот же вечер Ваське посчастливилось и мужчиной стать. Домой он, крадучись, пришел только под утро: комендантский час все-таки. После сигнала отбоя, который подавали полицаи, звеня молотком по подвешеной рельсе, хождение в поселке запрещалось.

Утром мать едва растолкала его, чтоб на работу не опоздал. В течение дня распогодилось. Девушки убирали из-под плуга свеклу. Васька ездил на лошади и укладывал в телегу полные мешки, потом свозил их под навес. Разгрузив, очередную телегу, ему вдруг так захотелось передохнуть, что сил больше не было. Да и что могло случиться, если он минут пятнадцать посидит в холодке?

Очнулся он от ожегшего его удара плетью и отборного мата старосты.

– Это ты так работаешь на благо Великой Финляндии? – орал тот, охаживая Ваську плетью.

Плеть у старосты была особенная, не как у полицаев или финнов. Сделана она была из стального тросика в пол пальца толщиной с шариком на конце.

– Запорю ублюдок, саботаж развёл! Не дай Бог, план не выполнишь…

Клочья рубахи на спине Васьки были все в крови, когда он потерял от боли сознание. Очнулся он, от новой боли, которая возникала и постепенно стихала. Это Нина прикладывала к его исполосованной спине нарезанный ломтиками молодой картофель. Домой он ехал уже в сумерках, выполнив задание полностью. Возле дома его поджидал староста: «Не вздумай завтра опоздать».

На следующий день староста опять верхом явился в поле, уже с утра. Он собрал крестьян и бригаду девушек из Медгоры и объявил им: «С сегодняшнего дня звеньевым у вас будет Василий Грибанов. Передаю ему всю полноту власти, а если дневное задание по уборке не выполните, пороть его буду вместе с вами. Так что, Васька, старайся, да кнутом вразумляй нерадивых почаще».

Он захохотал, очевидно, довольный своим решением, а новоиспеченного звеньевого прошиб холодный пот. Вскоре Грибанов вошел в роль. Он вдруг ощутил, что от него реально зависит судьба людей. Когда ему кто-то начинал перечить, то получал от него дополнительные задания. Пацанов и девчат он мог уже огреть кнутом просто так, проходя мимо. А старшую из медвежьегорской группы, когда она назвала его держимордой, отхлестал кнутом при всех. Встречи с Ниной прекратились. Она высказала ему презренье из-за его новой должности.

«Ну, и черт с тобой!» – выругался в сердцах Васька, и вечером пригласил зайти к нему в баньку разбитную девицу Валю, лет двадцати пяти, из их же группы, с которой они время провели не без приятности.

Недели через две Грибанова уже назначили бригадиром, а эта должность уже оплачивалась. Получив в первый раз за месяц двадцать марок из рук коменданта, Василий долго разглядывал незнакомые на вид финские купюры, дивясь тому, что на одной из них были нарисованы голые люди.

Когда уборочная была закончена, староста подал коменданту Пернонену новую мысль. Девушек не нужно возвращать в Медвежьегорск в их семьи. Финляндия сейчас нуждается в рабочей силе. Финские парни все воюют против Советов, вот пусть советские девушки заменят их на хуторах. Пернонен позвонил начальству и вскоре большой грузовик увез девушек в сторону Йоэнсу. В тот день Грибанова комендант вызвал к себе и вручил ему десять финских марок. Парень стоял, растерянно разглядывая синие бумажки, а, присутствовавший при этом староста, одобрительно заулыбался,

– Бери, бери. Заслужил. Чем мне новая власть нравится, так это тем, что ценят они нужных людей. Это не при Советах.

Василий понял, что староста тоже получил вознаграждение и вовсе немалое.

Вскоре наступила зима. Староста сколотил бригады по заготовке леса. Финны пригнали десяток лошадей и крепкие сани для вывозки бревен. Каждый день жители поселка уходили на делянку на валку леса и возвращались затемно. Из поселка отлучаться можно было только с личного разрешения коменданта. Вот как-то в воскресенье, по морозцу финский патруль наткнулся на след, который уходил в лес и затем вернулся опять в поселок. Более детальное обследование показало, что в трех километрах от Ламбас-Ручья кто-то охотился. Были найдены две гильзы и птичьи перья. След в поселке затерялся. Староста вызвал Грибанова и сказал:

– Сроку тебе два дня. Чтоб этот охотник был у нас в комендатуре.

– Да, где я его возьму? – взмолился Васька.

– Плетки получишь! Не зли меня!

Ваську аж передернуло от воспоминаний об этом предмете.

Ему не нужно было дом за домом обходить всю деревню. Он всё прикинул сразу: «Охотников в поселке до войны всего было восемь. Двое в Красной армии. А семьи эвакуированы. В трёх домах одни бабы – эти не пойдут. Старик Игнатьев свое ружьё сдал, когда полицаи по домам имущество колхозное искали. Две семьи остается: Никоновы, да Гоккоевы. Проявят себя, никуда не денутся», – думал он и кружил у этих домов, внимательно приглядываясь и принюхиваясь ко всему. Заходить не хотел, чтоб не спугнуть. Рано утром второго дня, заметил он, наконец, как лохматый пес Гоккоевых по кличке Тарас, грызет замерзшую глухариную голову, очевидно, кем-то зарытую и добытую им из-под снега.

«Этот пёс на свою территорию других собак не пустит, да и они его тоже», – соображал Грибанов. – Значит, свои отходы от птицы Гоккоевы и закопали. Ружье их пацан Степка вряд ли дома держит, чтобы иметь возможность отбрехаться, не знаю, мол, откуда что взялось. Сам в дровянике, небось, ружьишко прячет.

Поспешать, однако, надо», – и Грибанов заторопился к старосте в дом.

– Вот это дело, – обрадовался тот, когда Васька изложил ему свои соображения, – на, вот, выпей. – Он налил ему полстакана самогона и дал лепешкой закусить.

Пошли в комендатуру. Комендант дал старосте в помощь четырех полицаев. Грибанов упал на колени и упросил, чтобы ему при обыске не присутствовать. Комендант согласился и выплатил ему двадцать марок. Через час полицаи приволокли в комендатуру избитого до полусмерти Степку и изъятую старую берданку с патронами. Подростка кинули связанного в сани и увезли в Кяппесельгу.

Позднее, бабку, Мехнину Агафью, Василий сдал коменданту уже почти из любопытства: «Заплатят за это или нет?» Та хранила за божницей, вырезанный из журнала «Огонек», портрет маршала Сталина, вождя всех трудящихся. Временами она молилась сразу обоим Николе Угоднику и Отцу народов, Свято веря, что молитва ее будет услышана и Красная армия одержит победу над супостатами, а, значит, внуки домой вернутся. Померла бабка через неделю после финских плетей, когда полицаи при обыске ненавистный им портрет нашли. Грибанову выдали всего пять марок за нее. Потом он еще другие мелкие услуги оказывал. То старосте расскажет, кто плохо о финских властях отзывается, то поведает, что из молока, надоенного от коровы, которую финским солдатам привезли из Эссойлы, доярка Марфа утаила пол-литра молока для детей.

Финны и, правда, платили за информацию исправно. Неплохое это было подспорье к его бригадирской зарплате. Можно было теперь и конфетами побаловаться и маслица сливочного заказать. Все это полицаи исправно привозили ему из Великой Губы или из Медвежьегорска, где работали лавочки, открытые властями и продававшие товары за марки. Наказание же для жителей поселка было неотвратимым, исходя из содеянного.

А вот сегодня в баньку к нему должна была прийти вдова, двадцати семи лет, Петрушова Марья. Он ее застал с сумкой свеклы, взятой из финского хранилища, где она работала на переборке овощей. Правда, он пообещал финнам об этом не сообщать, если она будет сообразительной и ласковой с ним…