Москва - ни гугу.

Сидя в каменном мешке, Корней ругал себя лишь за то, что поручил опасное дело с челобитной Бориске. Парень мог сгинуть безвестно, а может быть, его кости уже клюют вороны где-нибудь подле кремлевской стены. В такие минуты Корней исступленно молился и каялся в страшном грехе братоубийстве. Со временем он перестал молиться и предался размышлениям, благо торопиться было некуда. Его уже не смущали ни грязь, ни крысы, ни скудные тюремные харчи. Досаждали многочисленные чирьи, но и к ним привык Корней. Его занимало другое: чего добивался архимандрит Илья, силой принуждая подписывать приговор? Какую цель преследовал стоящий одной ногой в могиле старец, пряча своих противников по темницам? Ужели только исправление печатных книг вызвало в нем протест и лютую злобу на патриарха и его сторонников?.. Много размышлял Корней, стараясь отыскать бесспорные ответы на эти вопросы.

Цель у старого волка была, и немалая, и, по-видимому, дело заключалось не только в его личной неприязни к Никону, но в гораздо большем. В чем?.. Много витийствовал настоятель о старых и новых церковных канонах, не единожды ради того проповеди произносил. Призывал он беречь старые обряды церковные и предания святых отцов-чудотворцев, противиться нововведениям, идущим от испроказившейся обасурманенной греческой веры, утверждал, что иначе не спасешь души, обречешь ее на вечное мучение. Твердил владыка, что чины богослужебные из века в век повторялись, свято хранились и передавались от поколения к поколению и менять и нарушать их - грех, хуже которого и не бывает. Тут рассуждать нечего: слушай архимандрита и принимай все как есть на веру. Однако только ли по причине боязни этого страшного греха затеял настоятель смуту в монастыре, ведь сам творил не меньший грех, пьянствуя в келье, давя крестьян немилосердными поборами, без пощады наказывая братию, чиня за ними слежку... Власть у архимандрита была большая, но хотелось еще большей. Или, может быть, он боялся ее потерять? Но ведь смута в обители, перенесшаяся далеко за ее пределы, могла стоить ему не только власти, но и головы...

Концы с концами не сходились, смутные догадки ужами выскользали, и Корней решил подойти к делу с другого конца.

По его представлению, монастырская вотчина напоминала египетскую пирамиду. На самой верхушке - архимандрит, полновластный хозяин, пониже черный собор, под ним - обитель со всеми службами и, наконец, в нижней и самой большой части пирамиды - огромное вотчинное хозяйство, и состоит оно из многих отдельных кирпичиков, а кирпичики - это усолья, промыслы разные, мельницы, пахотные земли... Для того, чтобы верхушка упала, нужно либо сшибить ее, либо разрушить основание. Сброшенную верхушку легко заменить другой, но если развалится основание, то рухнет все - тут уж менять будет нечего.

Нет, не был глуп настоятель, ежели, жертвуя собой, спасал вотчину. А может, он вовсе и не думал о самопожертвовании, может, у него в запасе были иной важный ход или окольные пути, позволяющие избежать позора? Чужая душа - потемки, но бесспорно одно: главная цель настоятеля - удержать вотчинное хозяйство в своих руках, не допуская до него ни патриарха, ни новгородской митрополии, ни самого царя.

Кто поймет эти действия архимандрита? Братья не способны оценить их: зело темны и неграмотны чернецы, кроме молитв и благовествований апостолов ничего не ведают. Для них вера в бога - все, без веры - ничего. Об остальных монастырских и вотчинных черных людях1 говорить и вовсе не приходится. Для того, чтобы вникнуть в суть деяний архимандрита, понадобилось бы усомниться в боге...

Спасение вотчинного хозяйства... Как? Каким способом?.. И снова встала перед глазами пирамида. Кирпичики, кирпичики... Великое множество их в хозяйстве вотчинном, и каждый надо беречь. Вот, скажем, кирпичик - усолье, там не одна варница соль варит, и варят ее не архимандрит с братией мужички поморские бьются у кипящих цренов2. А где их возьмешь, мужичков-то? Бывало, когда закон был не столь лют, бегали мужички от боярского да дворянского притеснения, нанимались на солеварни, на промыслы. А ныне закон о сыске таков, что помещик волен искать и возвращать своих беглых людей хоть до конца их жизни. Новые законы, новое богослужение. Одни народ давят, другие церковь возмущают. По новым законам станут изымать беглых мужичков, и потихоньку посыплются кирпичики из пирамиды, содрогнется она, закачается... И ежели работник потеряет копейку, а рядовой монах - алтын, то у соборного старца сотни рублей вылетят... Веруем мы, веруем! Возносим молитвы господу, но только по-старому, ибо новое богослужение защищает новые законы, а по новым законам жить не хотим!.. Но новый закон хулить нельзя: угодишь в пытошную - живым не уйдешь.

Но что же делать, ежели кирпичики начинают вываливаться чохом? Вырастет Крестный монастырь, возводимый Никоном вблизи Соловков, - и захиреет соловецкая обитель. Старая вера, которая, точно известковый раствор, прочно держит кирпичики, раскрошится, выветрится, и обрушится пирамида - только пыль пойдет тучами. Стало быть, раствор нужен ядреный, и замешивает его монастырь по всему Поморью. А противцев вроде Корнея посадил архимандрит в тюрьму, чтобы не мешали, - благо, в темницы заключать уставом не возбраняется...

Пораженный своими умозаключениями, Корней чуть рассудка не лишился. Он пытался спорить с собой, находил хитроумные доказательства, способные, казалось, развеять в прах сделанное открытие, но они рассыпались, как дома, построенные на песке, стоило лишь поглубже вникнуть в деяния монастырской епархии... Он решил ни с кем не делиться своими мыслями, потому что вряд ли бы его поняли, а поняв, убили бы за кощунство...

Дверь скрипнула, распахнулась, вошел кто-то незнакомый, до самых глаз бородой заросший, оборванный и грязный. Стал у порога молча.

- Феофан? - Корней едва узнал монаха.

Вошедший хрипло рассмеялся:

- Дожили мы с тобой, брат! Искали правду, а нашли... - он махнул рукой и, подойдя к печке, присел перед раскрытой дверцей на корточки, протянув к огню темные от грязи руки.

- Еще кого выпустили?

- Ослобонили всех по велению покойного Ильюхи, кол ему в печень! Видать, совесть перед смертью загрызла.

- Тебе горевать боле не о чем. Слыхал, Варфоломея на монастырь садят, учителя твоего?

- Ну да!

- В гору пойдешь, Феофан.

Монах молчал. Бесцветными глазами, не мигая, смотрел на огонь, и не понять было, обрадовался он известию или воспринял его как должное.

- Ежели вдругоряд зачнут в тюрьму пихать, ты уж будь ласков, заступись, - съязвил Корней.

Феофан поднялся, сощурился.

- Смеешься али завидуешь?

- Где уж там... Не до смеху. Смешно теперь одному Варфоломею.

- Чую, опять за старое хочешь приняться. Только меня, - Феофан покачал пальцем, - ни-ни, не впутывай. Я сюда пришел грехи замаливать, а не в темницах сидеть.

- И много их у тебя, грехов-то?

Феофан засопел, повернулся и пошел к выходу. У дверей остановился, взялся за косяк.

- Не дает мне покою тот парень, который грамоту к Никону повез.

- А твоей-то голове почто болеть, не ты же отправлял с ним челобитную?

- Я також при том был, но ты о нем должен многое знать, коли доверял.

- Ну и что?

- А то, - глаза у Феофана сверкнули недобрым огнем, засветились, как у волка. - Сдается мне, братуха он твой. Рожи у вас больно схожи.

Корней едва удержался, чтобы не вскочить и вышвырнуть наглеца из кельи.

- Не злобись, он тебе на ногу не наступал.

- На ногу... Может, он мне на что другое наступил.

- Мели, Емеля... Свихнулся, чай, под землей-то? Смотри, Варфоломею дурни ни к чему.

- Ин, ладно, - сквозь зубы проговорил Феофан, - встренемся еще на одной дорожке, рассудимся.

2

На всю округу скрипел под саночными полозьями молодой снег, на нем, ярко-белом, необычно черными казались дальние постройки монастырского усолья, кострища пригнанных сплавом дров, сараи солеварен.