- Нам никонианство опостылело, новых служб не хотим!
- Зазорно соловецким монасям веру менять! От Соловков православие истинное, дети мои...
- Чем новая служба худа? Отец Герман отслужил - и вовсе в ней недобра нет.
- Всыпали ему за ересь, и поделом!
- А кто по новой службе плачется? Ну-ко, объявись!
Толпа волновалась, обрастала любопытными.
На колокольне ударил, сотрясая воздух, большой колокол, гул голосов на минуту смолк, потом весь двор пришел в движение, люди забегали, как муравьи.
- Собор! Большой собор!
Толпа хлынула к дверям трапезной. Бориска, подхваченный людским потоком, не противился, не старался вырваться: на соборе, верно, будет Корней - искать не надо.
В трапезной толпа расплескалась надвое: в одной стороне чернецы, в другой - миряне Бориску сжали, но он подвигал плечами, стало посвободнее.
- Чаво распихался? - пробасил кто-то сзади.
Бориска оглянулся, увидел рыжебородого мужика, вспомнил чеботную палату и мастерового в окне, Сидора Хломыгу. Тот тоже признал помора:
- Здорово, детина!
- Здравствуй и ты!
- Давно ли ты в святом месте, слуга Неронова?
- Вчерась приехал... А Неронову я не служу. Пошто собор-то?
- Доподлинно не ведаю, да поглядим. Вон архимандрит идет.
Отец Илья, худой, бледный и возбужденный, опираясь на посох, прошел к своему месту, благословил братию, потом - мирян, подал знак рукой. Все, кто смог, разместились на лавках.
Архимандрит положил обе руки на посох, остался стоять. Шум утих. Стало слышно, как за открытым окном чвиркают воробьи, гуркают на карнизах голуби. Кто-то тяжело вздохнул.
Бориска нашел глазами брата. Корней стоял неподалеку от настоятеля, прислонясь спиной к простенку между окнами и скрестив на груди руки. Недобрый взгляд его был устремлен на архимандрита.
По правую руку настоятеля сидел знакомый пегобородый старец с прищуренным глазом и беспокойно поглядывал по сторонам. Слева горбился другой, изредка поглаживая пышную бороду.
Настоятель с печалью во взоре заговорил негромко:
- Братия во Христе, миряне и богомольцы, чада мои, пробил час. Боле нет сил молчать, надобно спасать души.
Собор заволновался, задвигался. Отец Илья поднял руку, в глазах стояли слезы:
- Грядут, чада мои, тяжкие времена, понеже восстали новые учителя, и они же нас от веры православной и от преданий отеческих отвращают, - голос настоятеля крепчал, - велят нам служить на ляцких крыжах1, по новым служебникам, кои неведомо откуда взялись.
- Взялись знамо откуда, с Иверской! - загремел по трапезной голос могучего чернеца. - А почто те книги прячете, то нам неведомо.
- Архидьякон Евфимий, - шепнул Сидор, - ухитрился службу по-новому справить. Наказан был.
- ...Коли скрывают, - гремел Евфимий, - знать, нечисто что-то. Обскажи, отец архимандрит, люди зело любопытствуют.
Настоятель пронзительно глянул из-под бровей ни архидьякона, но в следующий миг лицо и взгляд его вновь стали печальными:
- Чада мои! Всех еретиков от века ереси собраны в новые книги. Не мало чего сатанинского понаписано в них. Верьте мне, братия, сам чел, ведаю. Нашу веру вам в руки отдаю, решайте сами, как быть дальше...
- А кому сие выгодно? - звонко выкрикнул Корней.
Отец Илья сверкнул глазами, тихо сказал:
- Речи крестоотступника слышу, ибо нет в вере выгоды. У всех еретиков женская слабость: якоже блудница желает всякого осквернить, тако еретик с товарыщи тщится перемазать всех сквернами любодеяния своего. Негоже, свидетельствуя о Христе Исусе, господе нашем, глаголить про выгоду.
По трапезной пробежал ропот.
- Верно бает монах. Почему не кажут служебников?
- Осенью привезли после Покрова - до сих пор бог весть где хоронятся.
- А и добро, что прячут. Неча сатанинской ересью прельщаться.
- Еще неведомо, есть ли в них ересь!
Пегобородый старец привстал с места - один глаз вовсе закрылся, другой глядит поверх голов:
- Так-то вы, самовольные отметники2, бога боитесь! Зрите ли сами, что сотворяете? Всю поднебесную прелесть погибельную таковыми речами умножаете.
Справа и слева полетели негодующие вопли:
- Так, отец Герасим, истинно так!
- Нам латинских служб не надобно!
- Причащаться от них не хотим и не станем. Не емлем чину еретического!
Повскакивали с мест, гвалт поднялся - хоть святых выноси. Затрещало сукно на рясах, полетели на кирпичный пол скуфьи, мурмолки, кто-то злобно матерился во весь голос.
- Чада мои, братия! - восклицал архимандрит, вздевая длани.
Его кое-как послушались. Один священник в фелони3 выбрался на середину, протянул руки к архимандриту:
- Владыка, и вы, братия, будем же служить по старым служебникам, по которым учились и привыкли к коим. И по старым-то книгам нам, старикам, очереди недельные держать тяжко, а уж о новых и говорить нечего. Где уж нам, чернецам неприимчивым да косным, ко грамоте ненавычным, учиться-то заново! Лучше в трудах монастырских пребывати...
- Отец Леонтий, - опять зашептал Хломыга, - его трудиться и батогом не заставишь... А это, - он незаметно кивнул в сторону смуглого с худощавым лицом чернеца, - отец Геронтий, грамотный до чего - страсть!
Чернец окинул взглядом собор:
- Ежели мы, священники, станем служить по новым служебникам, то все вы причастия от нас не принимайте, а нас бросьте псам на растерзание. А коли на отца нашего, архимандрита Илью, придет какая кручина али жестокое повеление, то нам надобно всею братией стоять заодно и ни в чем архимандрита не выдать!
В толпе одобрительно откликнулись:
- Лю-у-бо!
- Ай, добро сказал златоуст наш соловецкой!
Архимандрит кивнул пегобородому старцу. Тот вытянул из-за пазухи свиток, развернул, откашлялся:
- Слушайте, братия и миряне, приговор соборный! "Благоверному и благочестивому и в православии светлосияющему, от небесного царя помазанному в царях всей вселенной, Великому Государю нашему и Великому князю Алексею Михайловичу, всея Великия и Малыя и Белыя Руси самодержцу пишут приговор сей большого собора Соловецкого монастыря соборные старцы, протопопы и попы, и братия вся, и холопы, и сироты твои..."
Нудно читал приговор о непринятии новых богослужебных книг Герасим Фирсов. Бориска глядел на Корнея и поражался бледности его лица. Темные глаза монаха полыхали огнем и были устремлены на старца, сидевшего слева от настоятеля. Старец прикрыл глаза перстами, сидел, не шевелясь, опустив голову.
- Кто это? - толкнул Бориска Хломыгу.
- Отец Варфоломей, соборный старец, иеромонах.
- Лицо почто прячет?
- Должно, студно ему. Слух есть, будто супротив приговора он.
- Что ж не скажет?
Хломыга ничего не ответил.
- "...а Христос Иисус наш, - бубнил Фирсов, - ныне царствует над верными и покоряющимися ему, а над инакомыслящими не царствует совершенно. Тако и мы, смиренные, вдругоряд говорим: новой веры не емлем и рады свой живот положить за предания старые отцов наших и святых чудотворцев и угодников. А в том руки свои к сему приговору приложили".
Откуда-то появились перо, чернильница, песочница.
Отец Илья устало опустился на стул, молвил:
- В соблюдение устава первыми к приговору ставят подписи священнослужители. Подходите, отцы духовные, пишитесь сами и за детей ваших духовных, кои в грамоте немощны, подписи проставляйте.
В трапезной прошелестел шепот и смолк, нависла гнетущая тишина: одно дело глотку драть, другое - подписывать челобитную самому государю.
Зашаркали подошвы по кирпичному полу: поп Геронтий в парчовой фелони, расталкивая других священников, протискивался вперед, не терпелось ему первым подписаться. Но прежде, чем он добрался до стола, иеромонах Варфоломей подтянул приговор и взялся за перо.
- Не по чину, да бог простит. Господи, помяни царя Давида и всю кротость его!
Нагнулся, старательно вывел подпись.
