— Господи Боже мой! — вскричал Прокудин, прочти указ. — Ну!!!
— Что, любезный, кто из нас прав?
— Ты, Данила Никифорович, ты!.. Ах я окаянный ропотник!.. И я мог говорить, что государь Петр Алексеевич променял свой народ на немцев, что он вовсе о нас не думает, а он, кормилец наш, себя не пожалел для своего царства!.. Ну, правду ты мне говорил, Данила Никифорович, Господь послал нам такого царя, какого до сих пор еще нигде не бывало.
— Что, Максим Петрович, будешь ли теперь гневаться на меня, что я, в угоду такому великому государю, немецкое платье на себя надел?
— Куда мне гневаться, Данила Никифорович! Да мне стыдно теперь на тебя смотреть.
— То-то же, любезный!.. А что, друг сердечный, если б государь сам лично тебе сказал: «Послушай, голубчик Максим Петрович, потешь меня, отмахни себе бороду»?
— Эх, полно, Данила Никифорович, не искушай!.. Да и на что ему моя седая борода? Я прожил с нею весь мой век, так пусть она при мне и в могиле останется!.. А коли я ему, отцу нашему, на что-нибудь надобен, — прикажи только, так я, вместе с моей бородою, и голову за него положу!.. Так вот какой указ привез твой племянник?
— Да, Максим Петрович. И знаешь ли что? Ведь он сам напросился ехать гонцом в Москву, а это было все равно что идти на явную смерть.
— Как так?
— Да разве ты не слышал, что турки-то все наше войско крутом обложили и проезду никому не было?
— Так как же он проехал?
— А вот так же, как русские люди по вешнему ледку переходят: девятеро пойдут ко дну, а десятый кой-как доберется до другого берега.
— Так что ж ему за охота была напрашиваться?
— Что за охота! Так ты не знаешь племянника? Он у меня такой молодец, что и сказать нельзя, — вся русская отвага! И хоть он в немецком платье ходит, а удали-то в нем на десятерых немцев станет. Мало ли что с ним было: попался было в полон к туркам, голову ему срубить хотели, а все-таки Господь помиловал, и сам остался невредим, и царский указ сберег.
— Да, нечего сказать, молодец!
— Вот то-то же, Максим Петрович, ты сам изволишь говорить, что он и честный малый и молодец, а все-таки отбраковал его.
— Да у меня тогда, любезный, не то в голове было, и его-то я вовсе не знал.
— А теперь?
— Теперь иная речь, Данила Никифорович! Теперь об этом можно поговорить.
— А коли так, Максим Петрович, так позволь мне вторично сказать тебе, что я и моя Марфа Саввишна имеем великое желание породниться с тобою.
— И я также, любезный друг, не прочь от этого. Дай время подумать, поразмыслить…
— Да что тут размышлять? Коли мой племянник тебе по сердцу…
— Кто говорит: он молодец прекрасный, да и немцев-то не так любит, как я прежде думал.
— Кто? Василий? С чего ты взял, что он любит немцев? «Мы, дескать, люди петербургские, так у нас все на немецкую стать!..» А попытайся кто-нибудь сказать при нем непригожее слово о нашей матушке святой Руси, так он на нож полезет!.. Ну что ж, друг сердечный, пореши чем-нибудь!
— Экий ты проворный… пореши! Да ведь это не что другое… Иль, по-твоему, невеста в самом деле товар, а жених купец?
— А, понимаю!.. Ты хочешь прежде посоветоваться с Ольгой Дмитриевной?
— Ну, вот еще!.. Ее дело девичье, стану я с ней об этом говорить!
— Так что ж тебе за охота понапрасну меня маять? Ведь уж мы оба с тобой каждый денек считаем, и коли Господь посылает радость, так откладывать нечего.
— Правда, Данила Никифорович, правда!
— А коли правда, так о чем и думать?.. Что ж, Максим Петрович, по рукам, что ль?
— Ну, по рукам так по рукам! Прокудин и Загоскин обнялись.
— Поздравляю тебя, любезный сват, с племянником! — сказал Данила Никифорович.
— А тебя, друт сердечный, и сватью с племянницей!
— Ну что, Максим Петрович, не прикажешь ли теперь позвать жениха?
— Зачем? Это дело между нами: чай, ты не станешь спрашивать у твоего племянника, хочет ли он жениться па моей племяннице?
— И то правда! Я ведь ему вместо отца родного, так он должен во всем меня слушаться. Я ему скажу просто: «Племянник, мы ударили по рукам с Максимом Петровичем: он выдает за тебя свою племянницу; так хочешь или нет, а прошу идти с нею под венец!» Так ли?
— Так, так! И я то же скажу племяннице.
— Конечно, конечно! Их дело сторона.
— Они знай только под венцом стоять, а свадьбу уладить наше дело. Так ли, Данила Никифорович?
— Так, Максим Петрович, так! Станем мы их спрашивать!..
— Вот еще!.. Делай что велят… Да что ж ты этак глазами-то поводишь, Данила Никифорович?
— А ты что ухмыляешься, Максим Петрович? Оба старика взглянули друг на друга и засмеялись.
— Эх, любезный сват, — сказал Прокудин, — что нам друг друга морочить? Видно, что было, того не вернешь. Да хоть свадьбу-то справим по старине, в этом нам никто не указ.
— Изволь, друг сердечный, только, пожалуйста, не откладывай.
— Чего откладывать! Уж скоро Успенский пост. Милости прошу ко мне с женихом и со всем поездом в село Вздвиженское, на будущей педеле во вторник.
— Будем, Максим Петрович, будем!
— Да скажи Василию Михайловичу, что он увидит свою невесту только тогда, когда она будет Ольгой Дмитриевной Симской. Чай, у них в Питере этого не водится, да ведь мы люди не петербургские. Э! Да, пожалуйста, любезный, пригласи на свадьбу господина Мамонова. Кабы не он, дай Бог ему здоровья!.. Да что об этом говорить: помиловал Господь и меня и племянницу… А! Да вот и Марфа Саввишна! ч
— Жена, — сказал Загоскин, — мы сейчас покончили с Максимом Петровичем: он выдает за Василия свою племянницу, Ольгу Дмитриевну; на будущей неделе свадьба… Ну, что ж ты стоишь? Поцелуйся с нашим дорогим сватом!
Марфа Саввишна поцеловалась молча с гостем.
— Прошу меня любить и жаловать, — молвил Про-кудин, — и не оставлять вашею милостью мою Оленьку!
— Помилуйте, Максим Петрович, — проговорила наконец Марфа Саввишна, — родня всегда родня. Жаль только, что я уж стара и хила стала, батюшка. Что делать! Не могу во всем заменить ее тетушку Аграфену Петровну, та, бывало, с ней по ассамблеям ездит…
— А вы, матушка, приучите племянницу хозяйничать, заниматься домашними делами: ведь ей стоит только у вас перенимать!
— И, батюшка: ученого учить — лишь только портить!
— Хорошо, хорошо! — прервал Данила Никифоро-вич, которому этот разговор начинал не нравиться. — Вели-ка, Марфа Саввишна, закуску подавать. Да милости просим, дорогой сват, чем Бог послал!
— Благодарю покорно! Я уж обедал.
— Где?
— У сестры Аграфены Петровны.
— Как, да разве она приехала?
— Вчера поутру. Азов сдают опять туркам, так и муж ее скоро вернется в Москву. Прощай, сват! — продолжал Прокудин, вставая. — Поеду отдохнуть немного, а там и домой.
— Так ты здесь и дня не пробудешь?
— Когда теперь! Надо о свадьбе подумать. Ведь это дело не шуточное, около пальца не обведешь. До свиданья! Жду вас, любезные сваты, во вторник.
— Будем, будем, Максим Петрович! — сказал Загоскин, провожая своего гостя. — Ну что, жена, — спросил он, воротясь в гостиную, — каково я дело-то повернул, а?
— Ух, батюшки, — промолвила Марфа Саввишна, — отлегло от сердца!
— А, то-то же! Только что говорила^ а небось теперь сама радехонька!
— Слава тебе Господи! то-то бы срам был!
— Срам не срам, а нечего сказать, — обидно бы было.
— Ну, кабы Максим Петрович остался обедать!..
— Так что ж?
— Как что? Ведь я тебе говорила, батюшка: гусь пережарился, похлебка простыла, а пирог так подгорел, что стыдно на стол поставить.
— Вот о чем толкует!.. Пойдем-ка обедать да вели позвать нашего затворника — чай, он теперь ни жив ни мертв. Вот мы с ним па радости выпьем по чарочке да закусим твоим подгорелым пирогом!
Через несколько дпей в селе Вздвижепском повторилось опять то же самое, о чем я рассказывал вам, любезные читатели, во второй главе этой части моего рассказа, с тою только разницей, что после девишника на другой день была свадьба и что па этот раз все без исключения были счастливы и довольны… Ах, нет! ошибся. Помните вы старуху Потапьевну, которая шу-няла молодую бабу за то, что она не плакала на своем девишнике? Эта старуха осталась очень недовольной. Во время девишника она смотрела в окна и, к крайнему своему прискорбию, заметила, что ненаглядное ее сол-пышко, боярышня Ольга Дмитриевна, не только не плакала, но беспрестанно улыбалась и была так весела, как будто бы не ее замуж выдавали.
