— Ах, дядюшка! — прервала Запольская, потупив глаза, — да ведь я тогда плакала с горя…

— А теперь от радости? Ага, смиренница, промол-вилась!

— С радости!.. — повторила Ольга Дмитриевна, и в глазах ее снова блеснули слезы. — Почем знать, может быть, теперь Симский…

— Нет, мой друг, и теперь все то же. Ведь он приехал сюда затем, чтоб выручить из беды твоего мужа… Да, да, Оленька, Симский думал, что ты давно уже княгиня Шелешпанская, и кабы ты видела, как он обрадовался, когда я сказал, что ты еще не замужем… Ну, да что об этом говорить! Видно, пословица-то недаром: «Суженого конем не объедешь». Прощай, Оленька! Мне пора ехать к Рокотову, а завтра я отправляюсь в Москву, и если Данила Никифорович опять заговорит о своем племяннике, так что ж, матушка… прикажешь ударить по рукам?

— Воля ваша, дядюшка.

— А твоей-то воли нет?

— Ах, какие вы!..

— Ну, добро, добро!.. Прощай, мой друг!

— Что ж это Максим-то Петрович не едет? Ведь он сказал тебе, племянник…

— Да, дядюшка, он спросил меня, у вас ли я живу, и сказал, что послезавтра непременно со мной увидится.

— Ну, так и есть! Ты был у него третьего дня, и коли он выехал вчера, так должен быть сегодня к обеду. Ты не знаешь, где он остановился?

— Не знаю, дядюшка.

Разумеется, эти вопросы делал Данила Никифорович Загоскин племяннику своему Василию Михайловичу Симскому.

— Коли он приедет сюда с племянницей, — продолжал Данила Никифорович, — так, верно, остановится в доме у сестры, а если один, так, может статься, и ко мне взъедет. Нечего делать, надобно подождать его к обеду Как ты думаешь, жена?

— Воля твоя, Данила Никифорович, — промолвила Марфа Саввишпа. — Только я за гуся не отвечаю: пережарится, батюшка.

— Беда не большая. Мы с Максимом Петровичем люди не привередливые. Ты говорил мне, Василий, что он тебя ласково принял?

— Очень ласково.

— Очень ласково! Да это еще ничего: Максим Петрович человек радушный, ты же приехал к нему с добрым делом; на его месте и всякий обошелся бы с тобой ласково.

— Нет, дядюшка! сначала он был только приветлив со мной, а под конец так меня обласкал, что я и слов не нашел. Уж он хвалил, хвалил меня!.. А как стал прощаться со мной, так назвал другом сердечным.

— Ну, это не дурно. А намекал ли он тебе что-нибудь… знаешь, о том?..

— Как же, дядюшка, и очень намекал…

— И это хорошо! Максим Петрович не скажет слова на ветер — не такой человек. Да и ты не глупо сделал, племянник: расхвалил русских генералов, а немецкого-то генерала ругнул… Умно, любезный, умно! Потешил старика…

— Я говорил это, дядюшка, не ради его потехи: это-сущая правда.

— И, Василий! Ну хоть бы и душой-то немного покривил, что за беда! Ведь немцам от твоих слов ни хуже, ни лучше не будет, а Максиму Петровичу это как маслом по сердцу!.. Так ты, племянник, хочешь, чтоб я с ним опять речь повел об Ольге Дмитриевне?

— Ах, сделайте милость, дядюшка!

— Ну так и быть, попытаемся еще разок. А ведь обидно будет, коли он и теперь так же заломается…

— Дай-то Господи! — прошептала Марфа Саввишна.

— Что, что? — прервал Данила Никифорович.

— Да, государь, не прогневайся! Кабы моя воля, так я бы ни за что не благословила Васеньку жениться на этой Запольской.

— Не благословила! А почему бы так, сударыня? Что, она невеста бедная, что ль?

— Нет, батюшка, с достатком.

— Собой, что ль, не хороша?

— И этого сказать нельзя: личико у нее смазливое и по годам опа ровня Васеньке.

— Все говорят, что она предобрая.

— И это может быть.

— Так чего ж еще тебе? Рожна, что ль, прости Господи!

— Эх, Данила Никифорович! да ведь жена должна быть хозяйкой в доме, угождать мужу, заботиться о детях…

— А почему ты думаешь, что Ольга Дмитриевна…

— И, батюшка! чего ждать от такой девицы, которая по немецким ассамблеям ездит, в заморские робронты одевается и пляшет с кем ни попало…

— Так что ж, тетушка, — прервал Симский, — Ольга Дмитриевна человек молодой, почему ей не повеселиться?

— Ох, Васенька! припомни мое слово: сядет тебе это веселье на маковку!

— Добро, добро! — прервал Данила Никифорович. — Ты это, Марфа Саввишна, говоришь потому, что сама-то устарела.

— Ах, батюшка, разве я не была так же молода?

— Была, мой друг, да в то время об ассамблеях-то у нас и речи не было и вас всех, моих голубушек, за ключиками держали; а будь-ка ваша воля, так, может статься, и ты бы поехала на вечеринку к немцу Гутфелю.

— Сохрани Господи!

— И, Марфа Саввишна! так-то бы поехала да отхватала минавею с каким-нибудь аптекарем!.. Ведь мы все под старость прежние свои грехи забываем. У самих ноги плохо ходят, так и другие не бегай… Э! Да вот никак и Максим Петрович въехал на двор… Ну, племянник, коли ты хочешь, чтоб я высватал тебе невесту, так убирайся вон!.. Максим Петрович любит все старинные обычаи, а в старину такие дела при женихе и невесте не делались.

— Постарайтесь, дядюшка!

— Будем стараться, батюшка, а там что Бог даст! Симский вышел вон, а Данила Никифорович пошел навстречу к своему гостю.

— Здравствуйте, старый друг! — сказал Прокудин, обнимая Загоскина. — Давно мы с тобой не видались.

— Давно, Максим Петрович.

— Марфа Саввишна!.. Как, матушка, ваше здоровье?

— Слава Богу, Максим Петрович, Господь грехи терпит! — молвила очень сухо Марфа Саввишна, выходя вон из комнаты.

— Я, Данила Никифорович, и с тобой хотел повидаться,^ сказал Прокудин, садясь, — а коли правду молвить, так сегодня приехал не к тебе, а к твоему племяннику.

— Все равно, любезный, мы с ним не делимся.

— Мне хотелось еще раз сказать спасибо Василию Михайловичу за то, что он не дал мошеннику Обинякову ограбить князя Шелешпанского. Ты ведь, чай, об этом знаешь?

— Да! Василий мне сказывал.

— Ну, Данила Никифорович, можешь ты похвастаться своим племянником: вот уж подлинно честный малый!..

— Да и как быть иначе, Максим Петрович: его покойные родители были истинно честные и благочестивые люди, а ведь ты, чай, знаешь пословицу: «Недалеко яблочко от яблопьки падает».

— Так, так! Да как он это из-под турка-то к тебе приехал? В побывку, что ль, отпустили?

— Нет, Максим Петрович: государь Петр Алексеевич прислал его сюда гонцом.

— Вот что!

— Он привез Сенату указ от его царского величества.

— Указ! О чем?

— А вот, изволишь видеть… Э! Да кстати, помнишь, мы с тобой спорили, — я говорил, что наш батюшка Петр Алексеевич паче всего любит и бережет свою святую Русь, а ты стоял в том, что он любит не свой православный народ, а немцев, голландцев и всяких других иноземцев.

— Помню, Данила Никифорович, помню! Что делать, грешный человек, я и теперь то же думаю.

— И думаешь это потому, что государь жалует заморские обычаи, хочет, чтоб мы все одевались по-иноземному, и подписывается иногда не Петром, а Питером?

— Да разве этого мало?

— Погоди, любезный, погоди, выслушай меня!.. Вот, примером сказать, если б какой-нибудь царь вел войну и ему бы не посчастливилось: войско его разбили, а его самого захватили в полон — как ты думаешь, что бы он написал своему народу?

— Вестимо дело: он написал бы, чтоб его как-нибудь выручили, а коли насилу взять нельзя, так выкуп дали.

— Выкуп! Да ведь за царя-то, пожалуй, и полцарства попросят, всю землю разорят…

— Что ж делать, любезный! Коли уж такой грех приключился, так жалеть нечего — все отдавай!

— Ну, а коли этот царь напишет своему народу: если вы узнаете, что я попал в плен, сиречь нахожусь в неволе, так вы уж не должны почитать меня своим царем и государем и никаких указов моих не исполнять. Пусть, дескать, я пропаду, да вы-то останетесь целы.

— Что ты это говоришь? Да неужели государь Петр Алексеевич…

— На вот, прочти!

— Да это что такое?

— Список с того указа, который привез сюда племянник.