– Ну уж нет! – глумливо подбоченилась Маришка, застыв на пороге. – Как пришел, так и уходи, козлище бродячий. В окошко влез – в окошко и вылезешь. Нечего бабку пугать!

Но, видимо, бабу Ксеню уже успели напугать: снизу неслись какие-то странные рыдающие звуки.

– Ну! – недобро прищурилась Маришка. – Лети турманом! И чтоб утром духу твоего в Осьмаках не было!

Петр скрипнул зубами, но больше на Маришку даже не взглянул: подошел к окну, на котором болталась сорванная марля, и бросился всем телом вниз, в темноту, словно в глубокую воду.

Ирина испуганно взвизгнула. Маришка метнулась к окну, и на миг могло показаться, что в ней проснулась человечность, что она решила проверить, не валяется ли Петр под окном с переломанными костями… Однако напрасно было ждать снисхождения от разъяренной воительницы: в окошко полетели забытые Петровы кроссовки и благое пожелание:

– Да чтоб тебе разлететься на все четыре стороны!

Вслед за этим Маришка напористо развернулась к Ирине, и та вжалась в скрипучие пружины своего греховного ложа.

– А ты… ты… Я за халатом пришла в свою же комнату, а тут…

– Да я не виновата! – взвизгнула Ирина. – Я спала, а он…

– Рассказывай! – уничтожающе хохотнула Маришка. – Эх, знала бы, какая ты, не стала бы тебя спасать! Мымра размалеванная! Думаешь, я не видела, как ты в машине голым задом по коленкам Петькиным елозила, как жалась к нему за столом? Не видишь разве – мужик пьяный в сиську, ему все равно, на кого вскочить!

Ирина робко пожала плечами. По ее мнению, Петр был вполне трезв, но возражать она не решилась – да и бесполезно было даже и пытаться прервать поток Маришкиного красноречия.

– Чего вытаращилась? Бесстыжие твои гляделки! Ох, испекла бы я тебе лепешечку во всю щеку, да боюсь, пришибу ненароком. Что, в городе хахалей мало осталось, сюда на промысел приехала? Мотай отсюда, немочь бледная!

Ирина, оглушенная количеством и качеством незаслуженных эпитетов, соскользнула с кровати и ощупью нашарила платье. Словно кнутом, ожгло вдруг мыслью, что станется, если возмущенная Маришка вдруг отнимет у нее свое платье.

Чтобы не дать разошедшейся Брунгильде сосредоточиться, Ирина сгребла босоножки в охапку и ринулась в дверь. Скатилась по кособокой лестничке, пронеслась через горницу, чая лишь одного: не встретиться с бабой Ксеней. Уж ее-то праведного гнева она не вынесет!

Повезло: баба Ксеня громко рыдала за занавеской, на диванчике.

Ирина вывалилась на крыльцо, скатилась по кривеньким ступенечкам и полетела к калитке, но выронила одну босоножку, потом вторую, начала подбирать их – да так и встала, растерянно озираясь, завороженная отнюдь не красотою летней ночи, а внезапно ударившим вопросом: куда идти?

Идти было совершенно некуда.

Стрелки на запястье мягко светились. Ого, половина третьего. Надо где-то затаиться до утра, пересидеть, а потом прошмыгнуть к дому этого местного патриарха, деда Никифора, успеть поговорить с ним, пока злобная Маришка не разнесет по деревне молву о непристойном поведении гостьи.

А при чем тут вообще она?! Совершенно непонятно, с чего Петра разобрало? Павел бросал на нее за ужином куда более горячие взгляды, скорее, ночью можно было ожидать его визита. Петр же был вежлив, очень любезен, но не более того.

Ирина нахмурилась. Куда все-таки податься?

Как всегда перед рассветом, налетел легкий ветерок, и порыв его принес пряный запах сена.

О, сеновал! Вот где можно отсидеться до утра! Там даже поспать можно. Судя по книгам, это ни с чем не сравнимое наслаждение!

Она повернулась и пошла на запах. Ирина ощупью нашарила дверку огромного сарая, распахнула ее, вошла – и тотчас аромат сена обрушился на нее, словно лавина. Он был плотный, словно даже материальный…

Да он и был материальный! Он имел горячие руки, которые схватили Ирину за плечи, он имел губы, которые сначала восторженно выкрикнули:

– Я знал, что ты придешь! – а потом прильнули к ее губам.

– Ах ты тва-арь… ах, тварю-юга! Поганка, дурища! Что ж ты наделала, а? Что ж ты натворила?..

Оксана вздрогнула и привскочила, суматошно оглядываясь. Ох, она и не заметила, как задремала. Прямо в кресле… А что, уже утро? Нет, на небе едва брезжится, часа четыре, не больше.

Что? Уже четыре часа? А Стаса еще нет? Странно. Не случилось ли чего?

Ее бил озноб с недосыпу и от волнения. Она обхватила себя руками, съежилась, пытаясь согреться.

– Ах ты дура, убить тебя мало! Тьфу! Тьфу!

Теперь понятно, что ее разбудило. Раненько сегодня началось… Оксана успела к этим причитаниям привыкнуть, но на свежего человека они действуют, конечно, очень сильно. Когда Катерина впервые услышала бабкину брань, увидела, как плюет Клавдия Ивановна в зеркало на свое отражение, так аж побелела вся. С этого все и началось: со старухиных причитаний, Катерининого испуга и Оксаниных объяснений.

– За что она себя так? – спросила тогда Катерина.

– А она не себя, – усмехнулась Оксана. – То есть себя, но не теперешнюю, а ту, которой она была в сорок втором году.

– Что-о?!

– Честное слово. – Оксана захихикала: тогда ей было только смешно. – Это наши семейные призраки: прабабкины военные воспоминания. Я тебе никогда не рассказывала? Она в войну работала на швейной фабрике в каком-то городишке, а там стоял госпиталь. Ну, фабричные девчонки туда ходили письма за раненых писать, ухаживали за ними. В войну же скукотища была смертная, где еще мужика найдешь, кроме как в госпитале? И вот однажды старуха наша случайно услышала разговор двух раненых земляков. Они тоже были здешние, из Нижнего, в смысле, из Горького, как тогда город назывался. Говорили они про какую-то чепуху, а бабке черт знает что почудилось. Знаешь ведь, как в войну жили? Бедность была страшная! Ну и возомнила она, будто речь идет о каком-то кладе. А где, у кого, по какому адресу – неизвестно. Однако адрес этот должна была знать одна женщина. Ну, бабка Клава быстренько отписала своей мамане, как следует поступить: найти эту женщину и выспросить, куда она носила письмо мужа из госпиталя.

Катерина посмотрела на нее непонимающе и зевнула. Конечно, следовало прекратить эту досужую болтовню. Но Оксану словно подталкивало что-то! Все равно им с Катькой тогда было совершенно нечего делать. Та пришла по старой дружбе поставить бабке капельницу. Она, хоть и не была профессиональным медиком, все же изрядно поднаторела в этом деле, ухаживая за своими родителями, на которых зимой, как нанятые, обрушивались всяческие хвори. И никогда не отказывала в помощи ни соседям, ни бывшей однокласснице Оксане Мальцевой.

Вот и сейчас – физраствор в соседней комнате капал себе и капал, время щло, а Оксане хотелось почесать языком. Но о чем говорить? Про мужиков? Но Катерина не любила разговоров про мужиков, что вполне понятно при ее внешности. Вот Оксана и продолжала трепаться про бабку. И правильно делала, как выяснилось вскоре!

– И тут начались сплошные глюки, – продолжала она. – Во-первых, письмо не дошло. То есть дошло, но не скоро, чуть ли не через полгода. Знаешь ведь, как в войну ходила почта! А к тому времени Клава наша умудрилась потерять память.

– Да ладно! – отмахнулась Катерина.

– Клянусь тебе! Ты что, думаешь, только в «Санта-Барбаре» герои память теряют? От сотрясения мозга такое бывает запросто! – воскликнула Оксана. – Тут что произошло? В письме Клавдия не могла сообщить ничего подробно. И решила вырваться с работы буквально на день, на два домой. Думала, быстренько обернется, все шито-крыто будет. Наверное, подмазала там какое-нибудь начальство. Не знаю, словом! Села на поезд и через сутки должна была приехать в Горький. А тут самолеты немецкие прорвались и дорогу разбомбили. И Клавдин эшелон попал под эту бомбежку. Народу погибло – море, а она была ранена в голову и осталась лежать под обломками вагона. Узелок с вещами не то пропал, не то сгорел, ее подобрали без всяких документов и отвезли в обычную гражданскую больницу. А когда Клавдия очнулась, выяснилось, что она ни черта о себе не помнит.