На следующий день Ну-и-парень зашёл в магазинчик с утра и купил валентинку. Алиса даже губу закусила, чтобы не разговаривать с ним и не начать метать перед свиньёй бисер, рассказывая о том, что все акварельные картины на стенах «Фонарика» нарисовала та девушка. Нечего! Да и вообще, разве это её дело, если вдуматься? Вот если только покупатель позволит себе как-то пройтись по акварельной девушке… Ну, вспомнит её или увидит сегодня в магазине… и скажет что-то… такое, тогда Алиса – ух! Алиса никогда не давала в обиду хороших людей. Даже очень странных и, может быть, не самых дружелюбных. И уж тем более – уже пострадавших от скотства.

Парень пошёл с валентинкой к конторке и долго стоял там, задумавшись. Может быть, в нём как раз сейчас говорила совесть. Может быть, он просто не умел писать валентинки. В общем, он стоял, не двигаясь, достаточно долго, чтобы зашедший минут через пятнадцать после Ну-и-парня посетитель, старшеклассник, тоже купивший валентинку, начал его торопить:

– Послушай, мужик, ты же не один здесь! Не знаешь, что писать, отойди от стола. Походи подумай… Дай людям открытку надписать, короче, будь человеком!

Только тогда Ну-и-парень начал что-то писать. А потом докупил конверт (не почтовый – белый со всех сторон), запечатал его и…

– Простите, вы знаете такую девушку… Мне кажется, она местная. Худенькая, невысокая блондинка с… с… она очень сутулая. Вы ведь знаете её? – спросил он Алису и так посмотрел, что у неё не хватило духа покачать головой. К тому же она уже поняла, что будет дальше, и ей это понравилось.

– Я её знаю, – с удовольствием подтвердила Алиса, берясь за конверт с валентинкой.

Ну-и-парень не спешил его отпускать.

– А как её зовут?

– Это ведь личная информация. Никто не даёт просто так, налево и направо, личную информацию. Вот если бы мне кто-нибудь сам сказал своё имя и разрешил говорить другим…

Надо сказать, Алиса, когда на что-то намекает, то умеет очень выразительно смотреть. Это и Виталик подтвердит. Алиса – несомненный чемпион по выразительным, полным намёка взглядам если не общегородского, то, несомненно, районного масштаба. Но Ну-и-парня было не пронять. Возможно, он был слегка бесчувственный.

– Да, конечно, – ровно сказал он. – Вы не могли бы передать той девушке… конверт?

– Могла бы. – Алиса дёрнула запечатанную валентинку на себя, и Ну-и-парень наконец-то отпустил конверт.

Алиса кинула конверт с валентинкой для акварельной девушки на прилавок, в тот укромный угол, прикрытый бортиком, где лежали всякие отложенные для постоянных посетителей вещицы.

– А вы разве не будете его надписывать? – безнадёжно спросил недотёпа.

– Не буду, – отрезала Алиса.

Ну-и-парень потоптался ещё немного, вздохнул раз пятнадцать и ушёл.

Акварельная девушка появилась, как обычно, за половину недели до Дня святого Валентина. Сквозь витрину Алиса видела, что шла художница по улице нервно, всё время оглядываясь и сутулясь больше обычного. Вместо привычной толстовки она надела истёртую старую осеннюю куртку, тоже с капюшоном, но не узнать акварельную девушку было всё равно невозможно. Всё же она была, как выразился Ну-и-парень, «с… с… очень сутулая». Перед тем как войти, девушка постояла у двери, то оглядывая улицу, то всматриваясь внутрь магазинчика сквозь стекло. Разговор с бестактным недотёпой, похоже, серьёзно выбил её из колеи. Алиса решила быть особенно дружелюбной сегодня и помахала акварельной девушке рукой. Только тогда художница наконец вошла.

– Доброе утро! Вы не представляете, какой у меня есть для вас сюрприз! – воскликнула Алиса. – Он сразу поднимет вам настроение.

– Я не люблю сюрпризов, – сказала девушка. – Так что, может быть, лучше и не надо.

– Нет-нет, этот просто замечательный, – настаивала Алиса. Ей не пришлось искать конверт, потому что за стойкой он был по-прежнему один-одинёшенек. – Смотрите, вам оставили послание.

– Кто?

Тут Алиса, конечно же, пожалела, что пошла на принцип и не стала прямо спрашивать у Ну-и-парня, как его зовут. Можно было бы с таинственным видом произнести его имя… Или нет, наоборот, с таким видом, как будто и так всё ясно и собеседница давно знает и это имя, и этого человека, и послание от него было неизбежностью и даже долгожданностью, если такое слово, конечно, существует.

– Я думаю, внутри есть подпись, – сказала Алиса. Ей очень хотелось увидеть, что написано на открытке, но акварельная девушка вынула валентинку так, что была видна только лицевая сторона. Уж тем более девушка не сочла нужным зачитать текст вслух, хотя про себя прочла строчки, написанные фиолетовой пастой, – это было заметно – несколько раз… И стала ещё бледнее, чем обычно. Почти прозрачной, как привидение.

Алиса испугалась… Пожалуй, не стоило передавать никаких посланий, подумала она. Ведь я продавщица, а не почтальон. Кто знает, что там понаписал такой бесчувственный человек, как Ну-и-парень? Иногда словом и убить можно, вспомнилась Алисе фраза непонятно откуда. В общем, акварельная девушка очень сильно изменилась в лице, как вы догадываетесь по реакции Алисы. (И это вы ещё не видели, как Алиса сама расписывает тот ужасный момент, когда девушка опустила руку с валентинкой.)

– Простите, пожалуйста, с вами… всё в порядке? – спросила Алиса.

Возможно, стоило отойти в подсобку за водой, но оставить художницу без присмотра даже на крохотное мгновение сейчас было страшно. Даже моргнуть, упустив её на четверть секунды из виду…

– Как это унизительно, – сказала девушка. Просто сказала, без надрыва, или слёз, или, например, бешенства, своим обычным похожим на шуршание бумаги голосом.

Что Ну-и-парень понаписал в своей открытке? Назвал акварельную девушку горбуньей? Поиздевался над ней? Извинился так неловко, что лучше бы издевался напрямую? Художница взялась за открытку и начала её рвать, такими же аккуратными, чёткими движениями, какими кидала конверты в почтовый ящик. На мелкие-мелкие, почти идеально прямоугольные кусочки, которые даже не подумала бросить в лицо Алисе или рассыпать по магазину, а вместо этого аккуратно ссыпала в карман своей курточки. Отчего-то ещё страшнее слов была эта аккуратность.

– Как это унизительно… Валентинка из жалости.

Акварельная девушка посмотрела Алисе в глаза, и следовало, наверное, извиниться, и надо было, конечно, оправдываться, и стоило, именно сейчас начать расспросы, но Алису внезапно будто парализовало, и стояла она перед девушкой как соляной столб.

– Дайте, пожалуйста, воды, – попросила художница, и Алиса, не чуя ног, побежала наконец в подсобку.

А потом девушка долго-долго пила из маленького стакана, словно выпивала огромную бутылку воды, такую, в каких в кино самогонщики держат самогон, и выпила, наконец, её всю.

– Алиса, вы – замечательная и очень милая, – наконец сказала девушка. – А я – монстр.

Будем честны. Алиса так много думала эти дни о том, что акварельная девушка оказалась горбуньей, что теперь подумала, будто художница говорит именно о своей… особенности. По счастью, Алиса даже не успела начать возражать: девушка продолжила, и дело оказалось совсем не в её горбе.

– Я вообще не понимала, как это унизительно… как унизительно – валентинки из жалости. Поздравления от чужого человека, продиктованные его… сочувствием, можно так сказать. Всё равно неправда. Жалостью… Я из года в год унижала, оскорбляла, растаптывала больше двадцати человек, и получала от этого удовольствие, и казалась себе ангелом, спасающим людей. От одиночества, от неприкаянности, от никому не нужности… Как будто жалость чужого, постороннего, даже неизвестного тебе человека не подчеркнёт одиночества. Я чудовище. Зачем я это делала? Думала, что из сострадания… Налейте, пожалуйста, ещё воды, у меня руки дрожат.

Алиса послушно лила воду, а художница долго пила. И потом рассказывала, как не любила быть среди людей, но любила смотреть за ними, наблюдать, узнавать или додумывать их истории. И как симпатизировала тем, кто одинок, и не знала, как подойти к ним познакомиться, разговориться, и даже не хотела разговориться, потому что не умела и не желала уметь, и лучше всего чувствовала себя там, где есть – пауком на стене, наблюдающим, а не действующим.