Государь провел свою спутницу по всем комнатам квартирки и, слегка обняв ее за талию и нежно нагнувшись над ее сиявшим от счастья личиком, тихо проговорил:

— Тебе здесь очень нравится?

— О да! — ответила Варя голосом, дрогнувшим от волнения.

— Хочешь ты теперь здесь, на новом своем новоселье, послушать цыган, которые тебе так понравились в собрании?

— О да, очень хочу, — воскликнула Асенкова.

— Сейчас! Я уже заранее распорядился, и цыгане готовы. Только сегодня они, как я тебе и обещал, будут петь для нас одних!

Государь ударил в ладоши, и в дверях появился личный его камердинер, часто сопровождавший императора в его таинственных экскурсиях, так называемых «васильковых действах». Только этому камердинеру, выбранному самим государем из среды мелких чиновников дворцовой конторы, император Николай доверял свои сердечные тайны. Один только этот камердинер знал и имена, и адреса почти всех царских фавориток, и только в таких серьезных увлечениях, как связь государя с фрейлиной Нелидовой, участие доверенного камердинера не требовалось. Нелидова, гордая и надменная, не потерпела бы, даже в угоду императору, подобного вмешательства. Зато маленькая Асенкова была и кротка, и неопытна, да и все, окружавшее ее, так сильно выходило из пределов всей ее предшествовавшей до тех пор жизни, что ей и в голову не могло прийти выражать свое удовольствие или неудовольствие по поводу того или другого царского распоряжения.

— Введи цыган в зал! — сказал государь, называя этим помпезным словом небольшую светлую, как фонарик, комнатку, выходившую окнами на большой пустырь, расположенный за домом.

Вообще вся квартирка напоминала уютный и где-то далеко спрятанный поэтический уголок.

До слуха очарованной молодой артистки донеслись звуки настраиваемых гитар, и она вздрогнула от восторга. Ей не верилось, чтобы в действительности эти чудные, волшебные звуки могли предназначаться только для нее одной! Так далеко ее воображение не заходило, так не могло быть даже в волшебной сказке.

Государь с улыбкой предложил Асенковой руку и вместе с ней вышел в зал.

При их появлении все цыгане встали с места. Государь милостиво кивнул им головой. Асенкова же не знала, что ей делать: поклониться она не решалась, не поклониться совсем было неловко. Государь с улыбкой взглянул на нее и произнес:

— Они тебе кланяются!

Варя боязливо подняла на него взор. На минуту она задумалась, а затем, поднявшись с места, сделала цыганам глубокий реверанс.

Цыгане с удивлением переглянулись. В первую минуту им показалось, что над ними смеются, и их непокорная цыганская кровь заговорила — они обиделись. Но улыбка государя и растерянный вид маленькой хозяйки дома показали им, что они ошибались. Они в свою очередь улыбнулись и отдали вторичный глубокий поклон.

— Ну!.. Спойте нам что-нибудь! Вот барышне ваше пение очень полюбилось, — сказал государь, обращаясь к дирижеру.

— Что приказать изволите? — обратился цыган, прямо взглядывая на Асенкову.

Он своей восточной смекалкой понял, в чьих руках в эту минуту была настоящая власть.

— Что-нибудь из того, что вы недавно пели, — сказала Асенкова, оправившаяся от своего смущения, — что-нибудь широкое, вольное, где про степь вашу кочевую говорится!

Дирижер почтительно поклонился и, обернувшись к хору, бросил ему несколько слов на своем гортанном наречии.

С места поднялась солистка и под аккомпанемент двух гитар густым, бархатным, в душу просящимся контральто запела свою чарующую песню. Хор подхватил, и стены маленького зала словно раздвинулись, чтобы вместить все это море звуков, всю ширь этого необъятного простора.

Асенкова подалась вперед и замерла в неудержимом восторге. Ее словно загипнотизировали, и она слушала, охваченная непостижимым, незнакомым ей чувством.

А песня лилась все шире, все могучее. Все с большей силой врывались в грудь звуки, говорившие о знойной страсти, о восторгах разделенной любви. Вместе с этим все мучительнее становилась в молодой, неопытной душе жажда этой страсти, этой восторженной любви!

За унылыми, рыдающими звуками полилась веселая, разудалая кочевая песнь, а затем слилась с порывистой, бешеной пляской. Вся дрожа и млея от восторга, понеслась смуглая плясунья, по пути размахивая, как крыльями, своими красивыми руками с звенящими кольцами тяжелых золотых цепей. Застонал от прилива восторга кочевой хор; гитары, надрываясь, аккомпанировали порывистой пляске. А смуглая красавица все бешенее неслась вперед, все порывистее кружилась, заламывая над курчавой, черной головой свои гибкие руки. Но затем песня оборвалась как-то вдруг, словно струны порвались в груди поющего хора, и плясунья, изнемогая, опустилась на быстро поданный ей стул.

Вместе с последним звуком струн Асенкова, подавшись вперед, громко вскрикнула и, схватившись за сердце, откинулась на спинку стула, на котором сидела. Государь взглянул на нее и испугался: молодая красавица смертельно побледнела.

— Довольно, спасибо! — торопливо сказал император, движением руки отпуская хор, и, как перышко, подхватив на руки молодую девушку, понес ее во внутренние комнаты.

Через минуту Варя очнулась и, робко улыбаясь, заглядывала в глаза государя, словно извиняясь перед ним за причиненное ему беспокойство.

— Э, да какая же ты у меня нервная и слабенькая! — с любовью нагибаясь над ней, проговорил император.

Асенкова, все еще под влиянием только что пережитых впечатлений, подняла на него восторженный взгляд и прижалась к его мощной, широкой груди.

— Тебя и полюбить нельзя горячо, и приласкать нельзя настоящей, страстною лаской, — продолжал он. — Ты свернешься и замрешь, как маленький цветок «не тронь меня».

Молодая артистка как будто испугалась.

— Нет, ваше величество! Любви я не испугаюсь! — сказала она порывистым, почти несвойственным ей тоном. — Я счастья не боюсь. А любовь ведь это счастье? — И она подняла на императора взгляд, полный безотчетного обожания.

Вместо ответа государь схватил ее в свои страстные объятия…

Прошло около часа. Николай Павлович сидел у ног Вари Асенковой в маленькой гостиной и нежно целовал ее руки, страстно обвивавшиеся вокруг его шеи.

— Ты любишь меня по-прежнему и никогда не будешь упрекать меня за то, что совершилось? — спросил он, никогда до тех пор так покорно не предлагавший никому подобного вопроса.

— Я? Упрекать вас? — начала Асенкова, но император не дал ей кончить.

— Не «вас», а «тебя»! — поправил он ее. — Теперь между нами, когда мы с тобою наедине, уже не может и не должно быть тяжелого церемонного «вы». Ты моя собственность, моя дорогая куколка, и, пока я жив, никто не вырвет тебя из моих рук.

Асенкова нежно улыбнулась и еще крепче прижалась к государю своей хорошенькой головкой.

— Ты сказал сейчас такое странное, такое недопустимое слово. Ты спросил меня, не стану ли я упрекать тебя? Да разве это возможно? Разве за счастье упрекают людей? А ты дал мне полное, безумное счастье, за которое я жизнью заплатить готова!

Государь сжал ее в своих могучих объятьях и воскликнул:

— Спасибо тебе за эти слова, и если ты навсегда сохранишь отрадное воспоминание о пережитых минутах, то знай, что я никогда не забуду их, и, что бы ни случилось с тобою, куда бы тебя ни забросила судьба, даже если бы ты, полюбив другого, добровольно пожелала порвать всякую связь со мною, ты будешь всегда иметь во мне надежного и верного друга.

Асенкова поднесла к губам его руку и умоляющим голосом произнесла:

— Теперь я могу обратиться к тебе с просьбой?

Государь поднес ее руку к губам.

— Конечно можешь, моя крошка, моя золотая куколка, — ласково сказал он. — Я все сделаю, о чем бы ты меня ни попросила.

— Спасибо тебе! Видишь ли, в театральном училище в одно время со мною воспитывался ученик; он одновременно со мною выпущен тоже в драматическую труппу, но на выходные роли.

— Ну и что же?

— Я хотела бы, чтобы ты… немножко помог ему. Не деньгами, нет! Он горд и денег не примет ни от кого, даже от тебя! Но я попросила бы тебя, чтобы ты позаботился о его дальнейшей служебной карьере, чтобы ему жалованье дали такое, на которое можно было бы существовать, и чтобы ему роли давались такие, которые оправдывали бы это жалованье.