Никитка — сын, долгожданное счастье, наследник, солнышко... И в тот же день отец сорвался. Как не отметить такое событие?! Отметил — и снова день полетел за днем, месяц — за месяцем, а он все пил, все «радовался», «отмечал» и уже не мог остановиться, и снова Данка зажмуривала глаза, когда он подходил к ее кровати, снова молча, сухими глазами, плакала мама, и снова в квартире появился уже знакомый запах перегара, проник, поселился, въелся в мебель, в ковры на стене, и снова пришла тревога, а радость ушла. Ушла, как оказалось, навсегда.
В тот день Никитка заболел — у него случился приступ ларингита, круп, двухлетний малыш просто задыхался. «Скорая помощь» бастовала, на вызов никто не приехал, пришлось везти мальчишку в больницу на своей машине. У мамы водительских прав не было, полусонный сосед ответил, что у него забарахлил мотор. Кутаясь в пуховый платок и прижимая к себе задыхающегося, покрасневшего ребенка, Нина тревожно смотрела на мужа, разбуженного посреди ночи, полупьяного, практически не соображающего в первые минуты — довезет ли?
Довез...
— Мама — врач, папа — главный инженер на заводе. У меня обычные родители, как у всех.
— Зато дочка у них получилась необычная. Наверное, очень постарались...
— Да что ты во мне такого необычного нашел? — слегка смутившись, спросила Дана. Разговор — вернее, не сам разговор, а тема — был ей неприятен, она чувствовала, насколько зыбкая под ногами почва, и стремилась от разговора уйти.
— Не знаю, как тебе объяснить... ты вся какая-то... настоящая.
— Понятно, что не нарисованная, — усмехнулась Данка, в глубине души понимая, что все эти слова скорее всего одни лишь слова — всего лишь разновидность комплимента, причем достаточно банальная. И все-таки ей было приятно, и она посмотрела на него с благодарностью, улыбнувшись одними губами, но внутренняя настороженность, сосредоточенность мешали ей наслаждаться своей привлекательностью, его заметной заинтересованностью, его желтым, мягким и ироничным взглядом.
Вскоре они разговорились. Две пары за столиком явно разделились — Полина по-прежнему завороженным взглядом смотрела на Влада, лишь изредка вставляя в его монолог свои «охи» и «ахи», а Данка с Андреем болтали обо всем на свете — оказалось, что у них много общего. Оба были полиглотами, оба любили Шекспира, раннюю весну, гулять под дождем и поздно ложиться спать. Исподтишка разглядывая сквозь завесу лохматого сигаретного дыма лицо Андрея, хмелея, Данка чувствовала, что он нравится ей все больше и больше.
— Ну, что, добры молодцы да красны девицы, не пора ли нам закончить сегодняшний день в теплой постельке? — потянувшись и удивленно посмотрев на часы, обратился наконец ко всем присутствующим Владислав. — Время-то уже третий час ночи...
Приняв всеобщее молчание за знак согласия, он подозвал официанта и расплатился за пиршество.
— Мы — ко мне. А вы...
— А мы — решим, — оборвал его Андрей, — сами решим.
— Ну, как хотите, голуби.
Данке не очень-то нравился надменный, самоуверенный и слишком ироничный Влад. В его взгляде сквозил оттенок презрения ко всем и ко всему на свете, хотя, возможно, ей это просто казалось. Полина, махнув рукой и загадочно сверкнув глазами, скрылась в салоне «мерседеса», Влад — за ней, а Дана и Андрей остались одни возле входа под козырьком — на улице лил жуткий дождь, зонта у нее с собой не было.
— Так где мы закончим сегодняшний день? — прищурившись, почти прокричал Андрей — в шуме дождя его голос все же прозвучал еле слышно.
Дана молчала. Зябко поежившись, подняла глаза — и он сразу понял, прижал ее к себе легонько, обхватил большими руками и, кажется, даже коснулся губами смоляной макушки. Она уткнулась носом в его плечо, почувствовав, как бьется сердце, сразу даже не поняв — чье сердце, его или ее... И тут вдруг — среди внутреннего спокойствия — как гром, услышала:
— Приютишь меня в своей теплой постельке? Она моментально отстранилась — отшатнулась, подняла глаза, сразу даже не поверив — может быть, она ослышалась: что это? почему вдруг так? И какая-то желтая муть в его взгляде...
Данка ничего не ответила — только почувствовала вдруг привычное уже разочарование, махнула головой и решительно ступила в гущу дождя, быстро-быстро застучав тонкими звонкими каблучками по лакированному черному асфальту, даже не обернувшись и словно не услышав его «постой!». Она отошла уже достаточно далеко, как вдруг услышала рядом скрип тормозов — метнула взгляд, сразу различила его за рулем красной машины, не остановилась, а, наоборот, только прибавила шагу. Он не отставал. На дороге попалась большая лужа, и в считанные доли секунды — по неосторожности, или, может, специально так сделал — Данка уже была вся с ног до головы в грязных и липких брызгах.
— Идиот! — цыкнула она сквозь зубы, провела ладонью по грязному лицу и еще быстрее заспешила в сторону, противоположную от дороги. Голубое платье с черными кляксами — может быть, это достойно внимания какого-нибудь художника-постимпрессиониста, но Полина-то вряд ли обрадуется... Интересно, его хоть стирать можно, это платье?
— Постой! — в шуме дождя надрывно прокричал за спиной Андрей, и Дана обернулась, собираясь обрушить на него сотню безжалостных проклятий, — обернулась и застыла, не в силах произнести ни слова.
Босиком — ни носков, ни ботинок, серые отглаженные брюки поспешно задраны, завернуты аж до самых колен, ноги — худые, какие-то смешные, торчащие, белые и жалкие — отчаянно, быстро-быстро, прямо по лужам — к ней. И она остановилась.
— Постой! — Он не мог отдышаться.
— Уже стою, ты что, не видишь?
— Я... я, кажется, что-то не то сказал. Прости меня, пожалуйста.
Дана пожала плечами — слишком традиционно, малоубедительно, да и не важно уже.
— Дипломат... А тебе не кажется, что ты меня еще и грязью заляпал?
Он стоял близко-близко. Дана заметила, как нерешительно поднялась его рука — тыльной стороной ладони он легонько, нерешительно провел по ее лицу, стирая грязные разводы, а она смотрела, как хлопают его мокрые ресницы, как стекают капли по лицу — вот сейчас одна упадет с кончика носа, — и не понимала, не чувствовала, что улыбается. И уж совсем неожиданно для себя спросила:
— Ты любишь... целоваться под дождем?
Потом они мыли ноги, отыскав среди новостроек колонку с водой, наверное, одну-единственную, оставшуюся в Москве музейную редкость, уже никому не нужную, мыли туфли, умывали дождем лица, настойчиво пытались отстирать черную грязь с голубого платья, сделав его однотонно-серым. Потом дождь закончился, и засветило солнце... Солнце, конечно, не могло светить, ведь было три часа ночи, может, четыре, и ленивый рассвет только начинал проглядывать сквозь равнодушные шпили неживых зданий и редких сонных деревьев — но почему-то им обоим казалось, что оно засветило, сошло с ума, назло всем и на радость таким же сумасшедшим. И целовались.
Он проводил ее, и она долго смотрела в окно, вслед удаляющейся красной машине, улыбалась и знала, что на следующий день он придет снова.
— Ты влюбилась! — констатировала Полина, вернувшись домой через три дня после описанной вечеринки в ресторане и, к своему удивлению, не застав Данку дома — это в первом-то часу ночи! Или мир перевернулся, или... Влюбилась! — снова с восторгом произнесла Полина, а Дана, не став возражать, лишь молча обняла подругу, прикрыла светящиеся глаза и прижалась к ее теплой щеке.
— Не знаю, Полька... Сама не знаю, может быть... Это все так странно, так сложно и так...
— Замечательно! Ведь правда, замечательно, Данилка?
Дана не отвечала, не думая, лишь вдыхая влажный аромат растрепанных ветром Полинкиных волос, потом отстранилась, посмотрела в глаза и серьезно сказала:
— Это — счастье.
И снова — ночной кухонный полумрак, привычная внешняя оболочка душевного единения, вечный спутник задушевных разговоров, снова — шатающаяся табуретка, запах крепкого чая и сладковатый дым от тонких длинных сигарет. Данка — в коротком домашнем халатике, с полотенцем на голове, черными влажными ресницами и Полина — в одном белье, с мокрыми, но уже расчесанными потемневшими волосами. Приоткрытая форточка, редкие ночные звуки, звездные дыры на квадратном, строго очерченном оконным проемом куске черного неба.
