- Премьера в субботу, - сказала Аля. - Сегодня у нас вторник. Значит, в пятницу. А я к тому времени достану подходящий парик и шмотки.
- А где я буду жить? - вскинула испуганные глаза Наташа. - Домой мне нельзя, сразу бандюги сцапают.
- Да... - задумалась Аля. - А, придумала! Маня сейчас живет у меня и её гнездо в репзале свободно. Там тебя точно никто не найдет!
- Здорово! - просияла Наташа. - Даже не верится. Конечно, это всего не решает: надо где-то денег достать...
- Ты сейчас об этом не думай, - успокоила её Аля. - Главное отсюда вырваться, перестать эти таблетки глотать... а там все как-нибудь устроится.
- Точно: ум - хорошо, а полтора - лучше! Ты мне все расскажешь, что там у тебя за бандюги, вместе помозгуем, - кивнул Андрей. - У меня дружбан в угрозыске, глядишь, чего-то надумает... А сейчас этим не нагружайся, а то с перепугу репу напрочь заклинит!
На том и порешили.
* * *
Дни, остававшиеся до премьеры, промелькнули, как кадры ускоренной съемки. Студийцы, пребывая в состоянии, близком к обмороку, забросили все: школу, домашних... весь Космос для них сосредоточился на крохотном островке сцены.
В последнюю минуту дошивались костюмы, вбивались последние гвозди в конструкции декораций, студийцы сновали туда-сюда по-муравьиному, и только старинное зеркало в тяжелой резной раме хранило спокойствие, отражая на своей блестящей поверхности всю эту бренную суету...
Накануне премьеры, за полчаса до начала генеральной репетиции появился Николай Валерианович. Далецкий представил его притихшим студийцам, и старик, опиравшийся на черную трость с серебряным набалдашником, тепло поприветствовал их и сказал несколько слов.
- Я, может быть, буду говорить несколько высокопарно, - начал он. - Но прошу меня великодушно простить, таков уж мой стиль! Я хочу сказать о высоком призвании художника, о деле, которому вы намерены служить. Много искушений встретится на вашем пути. Вы будете совершать ошибки, оступаться и падать и вновь подниматься... это нормально. Главное, не забывайте о своем назначении: оно в том, чтобы отдавать. Свои силы, энергию, душу... Вы, будете открывать её, - свою душу, не раздумывая, каково это: стоять голеньким перед зрителем. Не просчитывая, каков окажется результат... Чудо существования искусства - в отказе от всякой выгоды, от всякого рацио. Хочу напомнить вам слова крупнейшего философа двадцатого века Льва Шестова. Он сказал: власть умозрительных истин далеко увела нас от небесного Иерусалима с его верой в возможность невозможного... Вот эта вера - квинтессенция всякого большого искусства. И за неё надо платить, как мы платим за все, решительно за все в жизни! И в особенности, за счастье получать радость от того, что мы делаем...
Ребята слушали его, затаив дыхание. Старик говорил сухо, торжественно, строго, и только мальчишеский блеск его глубоко посаженных глаз выдавал волнение.
- Перед тем, как завершить свою нудную речь, я хотел бы сказать вам: не бойтесь! Никого и ничего... Потому что всякий творец, будь то создатель новейшего рецепта выпечки сладких булочек, парикмахер или актер, - если он вкладывает в свое дело всю душу, - находится под высшим покровительством и защитой. Уповайте на нее! Над нами, - старик воздел руки, и голос его загремел, - покров небесной защиты. И каждый наш промах, каждый грех - как выстрел, превращающий этот покров в решето! Только этого и стоит бояться...
Марк Николаевич поблагодарил учителя, пожелал всем удачи, и прогон начался. Он прошел без сучка, без задоринки! Николай Валерианович расцвел, обнял Далецкого, поздравил юных актеров, каждого расцеловал, и сказал, что завтра непременно придет с женой на премьеру.
Переодевшись, Аля помчалась на встречу с Андреем - Наташе на выручку. Она прихватила из костюмерной короткий, но очень яркий и запоминающийся парик, и в клинику имени Корсакова вошла девушка с медными волосами в ярко-красном костюме с золотыми пуговицами. Андрей устроил самое настоящее представление, пока Наташа переодевалась в туалете в этот кричащий костюм: он потребовал меню, сообщил, что ему не безразлично, чем кормят его ближайшую родственницу, вызвал сестру-хозяйку, созвал медсестер и принялся считать калории, то и дело путаясь и сбиваясь со счета...
Все прошло как нельзя лучше: Наташка, гордо вскинув голову, размалеванная как индеец, прошла мимо охраны с перекинутым через руку пальто, перед выходом надела его, взмахнув длинными полами, точно крыльями птица, и была такова... Аля переоделась, умылась и спокойно покинула клинику: посетителей в этот день было много, всех упомнить даже профессионалы охранники не могли... Следом за ними поле битвы покинул Андрей, измотав сестру-хозяйку до полусмерти!
Расставшись с довольным Андреем, девчонки помчались в студию. Наташа, никем не замеченная, - всем было не до того, - пробралась на второй этаж и укрылась за ширмами.
И наступил день премьеры.
Аля всю ночь не спала, Маня тоже. Ей стало значительно лучше, но к участию в спектакле врач её не допустил, сказав, что ещё наиграется... Таким образом, вместо троих девиц, составлявших свиту графини, стало двое. Маня мучалась, что всех подвела, и рвалась в студию, Аля её удерживала, обе вконец издергались...
Перед самым рассветом Але приснилась бабушка. Она загадочно улыбалась и кивала ей головой, но ничего не говорила. Маня, как могла, успокаивала подругу, уверяя, что это хороший сон...
Вся семья собралась, чтобы проводить её в студию, Аля просила на премьеру не ходить: дескать, ей так будет легче... На второй, на третий спектакль - пожалуйста, а теперь она просто с ума сойдет, если в зале будет кто-то из близких...
- Все у тебя наоборот! - поразился Сергей Петрович. - Других присутствие родственников только поддерживает, а тебя, видишь ли, с ума сведет...
- Папочка, не обижайся! Это только в первый раз! Потом я немножко привыкну, и вы будете сидеть на всех спектаклях в первом ряду!
Маня тайком перекрестила подругу, когда та выходила из дома. Алешенька заплакал на руках матери, видя, как сестренка уходит... точно чувствовал, что с ней что-то не так... Да, Аля и сама это чувствовала: сегодня в студии что-то произойдет!
Как у Чехова: если в пьесе на стене висит ружье, значит оно должно выстрелить! Таким ружьем было старое зеркало. Хоть Маня ни слова ей не сказала о разговоре родителей и об опыте с церковными свечками, - Аля испытывала безотчетный страх перед этим зеркалом и больше всего отчего-то боялась сцены в спальне графини, хотя сама в ней и не участвовала...
Она стояла за кулисами в костюме Лизы: в скромном голубеньком платьице до полу, перехваченном под грудью лентой с бантиком, в шелковых белых туфельках без каблучка, с пяльцами в руке, - другой рукой она теребила маленький золотой крестик на тонкой цепочке, - стояла и слушала, как шумит постепенно заполняющийся зрительный зал...
Договорились, что когда в зале погаснет свет, Наташа в том же платье и парике, в котором сбежала из клиники, проскользнет в зал и усядется на приставной стул в одном из последних рядов: это место Аля просила оставить свободным.
Алена в напудренном парике и темно-розовом платье в который раз примеряла перед зеркалом чепец с лентами огненного цвета. Другое платье желтое, шитое серебром, в котором её героиня едет на бал, и спальная кофта с ночным чепцом, в которой она умрет, висели рядком на вешалках.
Гримуборных у юных актеров не было и переодеваться по ходу спектакля им приходилось прямо здесь, за кулисами. Макс в лосинах и высоких сапогах в обтяжку широкими шагами мерял пространство сцены, как загнанный зверь. Он метался до тех пор, пока Далецкий не прогнал его, сказав, что уже дали третий звонок...
Пошел занавес... грянул вальс... Начали!
Явилась комната, за слюдяными окнами забрезжил рассвет - картина позднего ужина у Нарумова. Стол, приборы, бутылки шампанского. Игроки...
Шар Далецкого скользит, катится... ластится к игрокам.
