- Разберемся, - холодно говорит Соломин дежурной, давая понять, что разговор закончен.

- Хорошо, хоть никого не убили и ничего не поломали, - ворчит женщина, аккуратно прикрывая за собой дверь.

- Действительно хорошо, - соглашается дед, озирая "поле боя".

Я беру веник, оставленный дежурной у стены и в нерешительности замираю посреди комнаты.

- Ребята, вы здесь по-быстрому уберите и заходите ко мне, - почти приказным тоном приглашает Соломин и, обернувшись от двери, добавляет, уже с другими нотками в голосе: - И бутылочки какие-нибудь захвати с собой, Андрей. Не оскудели там твои запасы?

VIII

- Пойдем? - с улыбкой смотрю на Анну.

- К этому старому филину, пропитому и чопорному? - губы Кармен образуют жесткую линию.

- Ну что ты? Дед - потрясающий мужик! - восторженно говорю я. - Ходячий осколок империи. Настоящий, а не липовый дворянин. Действующий генераллейтенант. Хотя ему уже скоро семьдесят. Был военным цензором, а потом перешел в Главлит и стал там чуть ли не главным, курировал литературно-художественные журналы. Все писатели перед ним на полусогнутых ходили. Константин Симонов, например, тихонько постучав в дверь, просовывал в его кабинет седую голову и говорил: "Можно ма-а-аленькому советскому писателю пригласить большо-о-ого советского цензора на обед?"

- Фу, гадость какая! - Кармен скрещивает руки на груди и начинает ходить взадвперед по комнате.

- Ты неправильно поняла, - пугаюсь неожиданной ее реакции. - Симонов не заискивал. Он говорил это с искренним уважением и иронией. Они все его любили и уважали. Александр Твардовский - колосс, в то время редактор "Нового мира", - увидев на пороге своего кабинета Соломина, говорил: "А, Бенкендорф! Заходи!"

- Почему Бенкендорф? - приостанавливается Анна.

- Ну, знаменитый граф Бенкендорф - начальник Третьего жандармского отделения при Николае Первом. Душитель свободы слова, вы разве в школе не проходили?

- Ясно. Короче говоря, - на ходу бросает Анна, - со вселенской любовью и уважением тень графа Бенкендорфа, то бишь Виктор Соломин, взял и придушил Твардовского вместе с его "Новым миром"...

- Ты заблуждаешься, - я начинаю подметать осколки стекла и рассыпавшиеся окурки. - По долгу службы, как цензор, Соломин должен был "держать и не пущать".

И кое-кто, наверное, из-за него пострадал...

- Кое-кто!.. - хмыкает Кармен, и каблуки ее цокают по полу, мешая моему венику.

- Парадокс в том, - поднимаю взгляд от пола, - что те, кого он якобы гнобил при коммунизме, после крушения Советского Союза сначала выгнали деда на пенсию, а буквально через несколько месяцев призвали на работу снова. Выдворенные в свое время из СССР диссиденты потащили Соломина с собой гасить резню на Северном Кавказе. Он почти год командовал управлением информации. Был в Карабахе, Баку, в Абхазии... Знаком со всей политической, журналистской и литературной элитой страны и даже зарубежья. Никто лучше деда не умеет общаться с пишущей братией.

Я сам уже в этом убедился здесь.

- Я тоже кое в чем убедилась, - резко останавливается Анна. - Так что не надо тут агитировать за советскую власть!

- В чем ты убедилась? - распрямляюсь я во весь рост. - Что, дед зарубил твои повести? Наступил на горло твоей песне?

Кармен молчит, потом машет рукой:

- А, неважно.

- Что значит неважно? Сказала "а", говори "б", - начинаю я заводиться.

- Бэ, - вызывающе бросает Анна и гордо задирает свой нерусский нос.

- Вообще-то, странный разговор получается у проститутки с клиентом, пытаюсь уколоть упрямую Кармен, чтоб отомстить за ее несправедливое отношение к Соломину.

- Мы давно вышли за рамки чисто деловых отношений, - отбивается Анна и опять начинает ходить по комнате.

- Я не знаю, что у тебя было с дедом, - опять принимаюсь подметать грязный пол. - Но Соломин лучше, чем ты думаешь... Взять того же Бориса Можаева. Он же почти откровенный антисоветчик был. Его все редакторы журналов печатать боялись.

Юрия Любимова (главрежа театра на Таганке) драли в хвост и в гриву за то, что поставил пьесу Можаева. А Соломин помогал ему печататься. Несколько серьезных вещей на грани фола протолкнул в журналы. В конце концов они даже друзьями стали.

- Ура советской цензуре! - мрачно провозглашает Анна и закуривает.

- Ничего постыдного в цензуре нет, - отбиваюсь я. - Даже Достоевский, говорят, цензором был...

- Ха! Достоевский никогда не был цензором, - пристукивает каблуком Кармен. - Достоевский был каторжанином... Он только говорил о необходимости цензуры.

- Ты-то откуда знаешь? - вскипаю я.

- А я что, пальцем деланная? Мы все учились понемногу... Я, например, на филологическом. Но заочно.

- Представляю себе учебу заочно.

- А с ребенком на руках много не научишься, - срезает меня Кармен.

- У тебя есть ребенок? - и я распрямляюсь.

- Да еще какой! Двенадцатый год пошел. Скоро девок за попки щипать будет; - Анна смотрит на меня с вызовом.

- Сколько ж тебе Лет?

- Галантный вопрос, ничего не скажешь, - фыркает Кармен.

- Да ладно тебе, - я снова наклоняюсь к венику. - Могла бы принять за комплимент.

- Спасибо! - с нажимом говорит Анна и, стряхнув пепел сигареты на грязный участок пола, опять начинает ходить туда-сюда, как маятник.

- А где он сейчас, твой сын?

- С матерью. Здесь, в городе.

- А мужа, конечно, нет.

- Конечно, нет.

- Сбежал? - и хочу сказать колкость по поводу трудного характера Анны.

- Погиб, - меняет мой настрой Кармен.

- В какой-то кавказской разборке?

- Погиб в боях на семейном фронте, - чеканит она.

- Не понял.

- Не понял, не понял, - кривляется Анна. - Убила я его, вот и все! - и останавливается в ожидании моей реакции.

Веник выпадает из моей руки. Я распрямляюсь и долго смотрю в черные безмятежные глаза.

- Давай еще раз. Я все-таки не понял.

- Чего тут непонятного? - Анна бросает окурок на пол и давит его каблучком. - Я зарезала своего мужа. Кухонным ножом.

- Почему? - во рту у меня пересыхает.

- История старая, как мир, - Кармен отворачивается и подходит к окну. Мне было восемнадцать лет. В голове - туман, между ног - зуд. В общем, пришло время любить, как говорила моя бабушка. И тут он - красивый и галантный, в очах - огонь.

Цветы, рестораны, машина к подъезду... А после свадьбы, как здесь принято, - "Женщина, ты должна знать свое место!" - Последнюю фразу Кармен произносит с кавказским акцентом. - Я принять этого, естественно, не могла, огрызалась. За что и получила по морде. Дважды. При гостях. - Анна поеживается и обхватывает руками свои плечи. - Ты же знаешь, как в некоторых мусульманских семьях: баба - это нечто среднее между человеком и домашним животным... Надеюсь, ты понял, какой у меня характер? Не выношу несправедливых обид и обмана. В общем, все у нас пошло наперекосяк. Началось с того, что я еще в загсе отказалась брать его фамилию. Я брыкалась, как дикая кобыла. Он в азарт вошел - ну чистый тебе ковбой - и давай усмирять. В очередной раз в драку полез - я ему нож под ребро и воткнула... И нет чтоб "скорую" вызвать, так я с перепугу ребенка на руки - и к матери. Он и кончился там, на кухне. Царство ему небесное...

Я слушаю Кармен и не двигаюсь с места; смотрю туда же, куда и она - в чернильную ночь за окном, холодную и светлую от снега.

- И что потом?

- Потом? Ничего оригинального. Семь лет дали. Три с половиной отсидела - и на свободу с чистой совестью.

И только теперь, глядя в заснеженное окно, я начинаю соединять обрывки нитей в запутанных клубках наших разговоров. Я прокручиваю в памяти ее речи о смерти и мне хочется полной ясности.

- Ты говорила, что дважды видела предсмертное выражение лица человека...

- Второй раз на зоне. Придушила одну стукачку. Лучшая моя подруга была. Я ей верила, душой приросла. А она предала меня. Господи, прости мою душу грешную!.. - Кармен вдруг резко поворачивается ко мне, и я шалею от выражения ее глаз.