- Эк вы хватили, Виктор Алексеевич, - крутит головой телевизионщик.
- Я не хватил. Я знаю это еще по Западной Украине, где с бандеровцами воевал.
А потом здесь вот, на Кавказе, уже который год работаю. То Карабах, то Сумгаит, то Абхазия, то теперь вот осетины с ингушами...
- Ну, и что прикажете делать? - Глеб вертит в руках дымящегося "Бернса". - Анекдоты не рассказывать?
Пока идет спор, я слежу за высокой брюнеткой в черных брюках и желтом свитере. Из всех журналистов, присутствовавших на брифинге, осталась только она.
Остальные ушли. Девушка долго смотрит в нашу сторону. Я приметил ее еще в зале.
Она была без диктофона и не задавала вопросов. Хотя слушала внимательно все, о чем говорили. Мне кажется, она хочет подойти и что-то спросить, но ждет окончания нашего разговора.
- ...Ой, брось ты ёрничать! - сдержанно говорит дед и опять начинает раскачиваться на носках. - Давить всех нужно железной имперской рукой.
- По-сталински, - ухмыляется телевизионщик.
- Ты знаешь, что я сейчас читаю? - делает неожиданный поворот Соломин и строго смотрит на Глеба. Сейчас дед очень напоминает сердитого филина.
- "Краткий курс истории ВКП(б)", - прыскает в кулак журналист.
- Дурак ты пузатый, - дед улыбается, поблескивая оправой очков. - А читаю я Булгарина. Того самого, которого в нашей советской литературе ругали в угоду Белинскому.
- Ничего удивительного. Вы в Главлите рулили. Надо ж было иметь идейную основу для цензуры. Только бумажками из ЦК морально не укрепишься.
- Так вот знай, что Булгарин противился "вольнодумству", потому что прекрасно понял, до чего оно доводит.
- До чего? - настораживается Глеб.
- До того ужаса, который случился в семнадцатом году!
- Так вы же завоевания этого ужаса защищали всю свою сознательную жизнь! - кипятится журналист.
Тут я закуриваю от волнения. Подняв голову, обнаруживаю, что девушка в желтом свитере исчезла.
- Глеб, голубчик, - вздыхает Соломин. - Любой порядок, даже самый жесткий, лучше хаоса. Я защищал страну от повторения этого ужаса. К сожалению, не получилось. История повторяется.
- Ладно, - не выдерживает Глеб. - Спор этот вечен и бесконечен...
- Не суетись! - спокойно тормозит его дед. - Дослушай... Так вот, чтобы этот хаос не усугублять, я "добро" на ваш фильм не дам. Делай свой "Салам!", раз уж ты подписался на деньги. Но имей в виду: буду принимать все меры, чтобы на центральных каналах он не прошел! - Соломин раскачивается на носках и хмурит седые брови.
- Виктор Алексеевич! - прикладывает левую руку к груди журналист. - Я вас прошу: не делайте резких заявлений. А вдруг вам кино понравится? - и заискивающая улыбка возникает на рекламном лице Глеба.
- Как оно может понравиться, - вскидывает плечи дед, - если ты собираешься его клеить на чечено-ингушские деньги?! Наверняка будет тенденциозность. Зацепите там и депортацию, и русских с осетинами, и дагестанцев... Я себе представляю!
- Ну, Виктор Алексеевич, - кривится Глеб, - только не торопитесь с выводами.
Я все сделаю на приличном уровне... Все! Ничего больше не говорите! Бегу. Меня оператор ждет, - и телевизионщик выбрасывает в урну почти сгоревшего "Роберта Бернса".
У двери он оборачивается:
- Вечером постараюсь заскочить к вам в гостиницу. Может, по стопочке опрокинем... - и исчезает в гардеробе.
II
- О каком фильме шла речь? - спрашиваю Соломина по дороге в Дом правительства, где располагается наша пресс-служба.
- "Салам!", - дед смотрит под ноги, чтобы не поскользнуться на утоптанном снегу. - Ингуши и чеченцы решили сделать документальное кино под таким названием про страдания вайнахского народа. Деньги большие собрали на это дело.
А чтобы на профессиональном уровне было сработано, предложили нескольким московским телевизионщикам. В том числе и Глебу.
На Соломине серое драповое пальто и берет. Дед похож на ветерана французского Сопротивления.
- А кто он такой, этот Глеб? Слишком вольно с вами разговаривает. С другими вы ведете себя строже.
- Он сын моего старинного приятеля. Писатель был никудышный, но мужик порядочный. Царство ему небесное. Я Глеба с детства знаю. Парень хороший, но деньги любит. Вот и подписался на этот "Салам!", - дед приостанавливается: - Да не лети ты так! Я понимаю - ноги у тебя молодые, майорские... Но меня-то, старикагенерала, побереги. Тем более, что после вчерашнего у меня аж сердце заходится...
- Может, пивка для рывка? - произношу я фразу, с которой начинается каждое утро в нашей пресс-службе.
- Сколько раз вам повторять, господин майор, что пиво не строевой напиток, - повеселевшим голосом начинает похмельную игру дед. - Сколько там эта "злодейка" стоит?
- Ваше превосходительство! - подхватываю в том же тоне. - Не говорите о деньгах. Деньги - прах. Разрешите произвести контрольную закупку в ближайшей торговой точке?!
- Произведите, произведите, - из глаз деда летит искорка: то ли от золотой оправы очков, то ли из души, возгорающейся надеждой на поправку.
В нашем кабинете с двумя окнами, выходящими во двор Дома правительства республики, в шкафу стоит початая банка огурцов. Непрерывно трещат все три телефона (московский, городской и внутренний). Мы с дедом трубки не поднимаем и успеваем выпить по стопке. Наши искривленные рты еще с хрустом крошат огурцы, когда прибегает посыльный из президентского крыла здания.
- Вам звонят-звонят, а вы не отвечаете! - выпаливает он от двери. Президент просит зайти к нему Виктора Алексеевича Соломина, начальника пресс-службы федерального управления на Северном Кавказе, - добавляет курьер официальным тоном.
- Здравствуй, жопа, Новый год! - вылетает у меня изо рта вместе с огуречной семечкой. - Ну, Руслан, гнида!..
- Ты информационной сводкой займись! - раздраженно срезает меня Соломин, косится на посыльного, окаменевшего в дверях, и начинает медленно расчесывать редкую свою седину. - Иди, голубчик, - курьеру. - Спасибо. Скажи - сейчас буду.
Только когда молодой человек уходит, дед дожевывает огурец. Как он с таким балластом во рту разговаривал? Это школа - догадываюсь я и начинаю шебуршить бумагами на столе. "Сводка!"
Дед кладет расческу в карман.
- Я даже знаю, как он начнет разговор: "Что вы себе позволяете?! Мы здесь надеялись, что вы нам помогаете установить в республике и регионе мир и спокойствие. Однако до меня дошла информация..." Дальше текст зависит от того, какую информацию вложил ему в уши Тамаев, - дед закуривает коротенькую свою сигаретку "Новость".
- Вы думаете, он еще и приврал? - искренне удивляюсь я.
- А почему бы и нет? Андрей, голубчик, им нужен тут человек управляемый - кого можно купить или запугать, чтобы скачивать в прессу только выгодную для местного руководства информацию... Марьин был хам, да. Но Марьин был независим и регулярно пил водку с Ельциным на даче. Тем не менее они его свалили. Свалят и меня. Зачем я им такой: пытались купить - я обиделся. Говорю: "Я деньги не люблю, я люблю Родину...".
- Марьин еще любил мальчиков, - брякаю, сам не зная зачем.
- Эх, господин майор! - вздыхает Соломин. - И что у вас в голове? Из всех социальных потрясений вас волнует только сексуальная революция, - и улыбается печальными глазами.
- Ваше превосходительство, - опускаю взгляд в пол, - я не верю, что он добьется у Москвы вашей отставки.
- Напрасно. Москва настолько ослабела за эти несколько лет, что заглядывает в рот каждому местному князьку.
- Помогай вам Бог! - крещу деда и прячу недопитую бутылку в шкаф.
- Жди меня, и я вернусь, - грустно шутит Соломин и его сутулая спина в темносером пиджаке исчезает в дверном проеме.
Я звоню в штаб объединенной группировки федеральных войск, чтобы узнать последние данные о нападениях на наши блок-посты, о количестве убитых и раненых... Затем в пресс-службу МЧС - насчет гуманитарной помощи беженцам... И так по кругу, во все ведомства, сгрудившиеся на этой очередной кавказской войне. За информационной сводкой (второй за сутки) журналисты хлынут после обеда, чтобы успеть передать все цифры и факты в свои конторы к вечерним выпускам новостей.
