Полынья дышала снежным паром. Отец сделал шаг и блюмкнул в нее "солдатиком", почти не подняв брызг. На поверхности, замутившейся донной грязью, пошли живые круги, словно на дне играл матерый сом. Трос заскользил, шевелясь в снегу и воде, кольца его поднимались и падали, стремительно распрямляясь. В секунду-две возникло затишье. По воде расплывался узор белой, как слюна, пены.

Митя уже волноваться начал, но отец вдруг вынырнул. Мокрые волосы свешивались до носа, седина в них почти не была заметна, каждый волосок блестел, все лицо ныряльщика будто стеклянной пленкой покрылось... Профессор подал ему руку, помог выбраться на лед. Дали сигнал трактористам: дави на газ! Два тяжелых трактора в спарке взревели вразнобой дизелями, дернули с места, заколыхались - трос натянулся, задрожал, разбрызгивая налипший снег, но крюк неожиданно вылетел, невидимый в воде, из серьги трактора, с хряском расколошматил кромку льда, осколки которого, радужно сверкая, полетели в толпу, с гулом медленно отпрянувшую назад.

"Вашу гроббину мать! - заругался отец на трактористов. Сорвавшийся крюк просвистел в сантиметре от его головы. - Тянете, как дохлую кобылу..." - и побрел подбирать крюк. Трусы, хоть и новые, сползли, обвисли до колен, он на ходу подтянул их нервным движением. Кто-то из женщин хихикнул, но трактора вновь взревели, давая задний ход. Трос свивался мокрыми ленивыми кольцами.

Отец налил еще стакан первача, но отпил лишь половину, остальное отшвырнул вместе со стаканом в снег: да пошли вы все!.. И снова нырнул, на сей раз бесшабашно, вниз головой. Сидел под водой, как посчитал Митя, ровно тридцать две секунды.

"Утопиля!" - всхлипывали боязливые старушки. Жаль человека. Да пропади он пропадом, этот трактор! Их, машины разные, и в прежние годы топили, жгли, гробили бессчетно.

"Сами вы глупые!" - смеялся над бабками дядя Игнат. - От моей самогонки еще никто не утопал. Тарас Перхвилыч почти в такой же холод на Пасху на спор речку туда-сюда переплывал. Тоже после моей, "свойской"!"

Среди зрителей на берегу возник откуда-то тощий, словно привидение, зоотехник Михал Федотыч. Звенящим от ненависти шепотом он выговаривал отцу, находящемуся под слоем взмутившейся, с коричневым оттенком воды:

"Это тебя Бог за Андрюшу наказывает! Ты доставил мучению животному и сам теперь залез в адские глубины..."

Старухи, слушая голос Михал Федотыча, крестились на происходящее еще торопливее и старательнее. Вытянув длинную шею, замотанную неопределенного цвета шарфом, зоотехник изо всех сил вглядывался в пространство полыньи, словно видел в колыхающейся воде, в ее тенях и бликах элитных животных, замордованных человекоподобными обезьянами. Живой мир погибал на глазах, теряя свою душевную красоту и генетическую целеустремленность.

О чем думал Митин отец, очутившись под слоем ледяной воды в течение невыносимо долгой полуминуты своей жизни? Конечно, не о том, что затонул всего лишь трактор, а не подводная лодка. Размышления такого рода всегда были ему чужды. Холодная водяная стихия укротила отца. Он брел по дну, увязая в еще более холодном, чем вода, иле, утопая в его засасывающей вязкости, отыскивая на ощупь одной рукой серьгу трактора, а другой подтягивая крюк с тросом. Щекотнул ногу зимнего ныряльщика скользкий карась, тыркнувшийся липкими губами в теплое и живое. Пятка втоптала в грязь неуклюжего рака, всплыли надорванные бледно-зеленые водоросли, пахнущие чем-то сладким.

Вынырнул вроде бы такой же, как и прежде, отфыркиваясь светлой почему-то водой, словно пил на дне из родника. Но что-то в нем изменилось, надломилось. Выполз на бахромчатую от снега кромку льдины, и на всем бледном татуированном теле высветилась вдруг какая-то болезнь, немощь - не старость, а нечто другое, большое и невидимое, но чувствуемое даже издали. Такой человек уже никогда больше не будет драться с быком.

...О чем думает отец сейчас, облокотившись на стол и положив на ладони голову? Митя видит перед собой знакомое с детства, идущее одинаковым обликом сквозь все времена детства, неизменное лицо отца. Наверное, там, в мутной холодной воде, закоулки полутрезвого мозга пронзила какая-то вспышка, в свете которой он увидел себя со стороны. Отвечать надо за все, в том числе и за свою загубленную душу, которой всюду тесно: в поле, в воде, в этой вот хате...

После второй попытки крюк был зацеплен более основательно. Спарка тракторов, управляемая "тверезыми" трактористами, вытащила стальную машину на мелководье. Образовалась водяная дорожка, на которой покачивались крупные куски зеленого, как бутылочное стекло, льда.

Отец зашел за лозину, ветви которой обвисли от тяжелого инея, снял трусы, неспешно их отжал. Тихо плеснул водяной ручеек. Народ на берегу начал расходиться по домам.

Забрав от полыньи остатки выпивки в большой пластиковой бутыли, отец побрел в Джонову избушку - допивать заработанный магарыч и отогреваться. Следом за ним ковылял Профессор с радостно-виноватой улыбкой на лице. И дядя Игнат приколтыхал, многозначительно шлепая себя по карманам драной шубы. А вот уже и трактористы смущенно затопали у порога, курили, покашливали. Всем нашлось место за этим вот столом, даже тучному Тарасу Перфилычу. Он тоже пропустил стопку, хотя ему по болезни нельзя.

"УРОДА"

Фекла тоже была когда-то знатным свекловодом. По четыре гектара тяпала, и урожай у нее всегда был высокий. От всех колхозных наград осталась одна цветной телевизор, к которому она Батрака и близко не подпускает: вдруг сломает?

Пьяно всхлипнув, Фекла признается всей честной компании:

- Очень уж красивые женчины у телевизири ходють! Смотрю, аж жуть пробираить! Неужто такие бывають? Почему же я смолоду некрасивой сделалыся? В телевизири такие богатые и счастливые люди ходють, что мне, грешнай, и жить не хотца!

Все примолкают, не зная, что ответить чудной тетке. Баба-то глупая, хотя сказала что-то приблизительно верное. Поправила яркий, купленный лет двадцать назад полушалок, шмыгнула крупным мясистым носом.

Батрак поглядывает на свою сожительницу редкими осторожными взглядами, зато с огромным затаенным презрением.