- Вы не знаете... - икнул запьяневший Батрак. - Темные люди, вы не знаете, что политик обязан уметь ненавидеть, иначе он не политик.
- Вот! - удивился Митин отец. - Один ахинею нес про смерть и бессмертие, теперь другой хрен про политику чушь несет.
- А я вот его сегодня пришибу, - засмеялась Фекла. И тут же заплакала, зашмыгала носом, вытирая лицо серой тряпицей, извлеченной из кармана жакетки. Когда она пьяная, ей всех жалко.
НЫРЯЛЬЩИК
Профессор припомнил еще один, забавный на его взгляд, случай, приключившийся опять-таки в том же декабре, через неделю после сражения отца с быком Андрюшей.
- Влекущая сила эпохи не позволяет мне, сидящему за рычагами трактора, задумываться о второстепенных предметах. Поэтому и решил поехать прямиком через пруд. Лед вроде бы ничего, прочно встал. Уверенности придали следы от колесного трактора - кто-то здесь прежде меня проезжал...
Он изумлялся своей мгновенной реакции, проявившейся в тот миг, когда на середине пруда под гусеницами трактора послышался едва различимый треск. Прыгнул на лед, глянул, а в полынье черная вода пенится...
Народ тут же стал собираться на берегу. Пальцами привычно указывают: опять этот Профессор!.. Как легко народ забывает заслуги своих кормильцев и всегда готов над ними посмеяться!
Как на грех, вывернулся откуда-то на своем потрепанном "уазике" председатель, Тарас Перфилыч. Старик, почти под семьдесят, орденоносец прежних времен. Вышел из вездехода, хотел врезать Профессору по морде, но рука после недавнего инсульта ослабла и потеряла всю свою воспитательную силу. Сунул трактористу под нос багровый, в крупных веснушках кулак, сам весь трясется: ныряй, черт задумчивый, в пруд и доставай трактор как хочешь! В колхозе нет лишних денег, чтобы из-за тебя, балбеса, каждый год трактора новые покупать.
Бредет Профессор по деревне сам не свой, пригорюнился. Ведь только что восстановил за свой счет смятую тракторную кабину, а теперь вот надо ныряльщика-добровольца искать, чтобы утонувшую машину тросом подцепить. Идти больше некуда - к Митиному отцу: выручай, Петрович! Сам нырять не могу остудился, лежа в овраге, хроническую пневмонию заработал. Если я сам в ледяную воду нырну, тогда крест надо ставить не только на материалистической картине мира, но и на всей моей не такой уж бессмысленной жизни.
"А я три с половиной года в тюрьме откантовался!.. - вскинулся на него Митин отец. - Она мне что - здоровья прибавила?"
Профессор слезу пустил, на колени хотел становиться, и сжалился Митин отец над Профессором: безвредный парень, а что с завихрениями, так ведь кто из нас без маленькой хотя бы бусыри? Велел сразу идти к Игнату Иванычу, брать в долг, объяснив ситуацию, литр первача. Да такого, чтоб дух забирал и назад не отдавал!
Профессор побежал к старику, и тот, повздыхав, достал из кладовки запыленную бутыль: для своих похорон берег...
На берегу пруда зевак к тому времени прибавилось. Смотрели, как Митин отец раздевается. Сам Митя с ранцем за спиной как раз возвращался в это время из школы по тропинке, ведущей мимо пруда. Отец, прилюдно выпив наполненный доверху стакан самогона, снимал уже майку, оставаясь в новых трусах в горошек.
Поодаль от толпы стоял председатель в облезлой норковой шапке, которую носил, наверное, пятую уже зиму. Лицо Тараса Перфилыча было перечеркнуто сеткой проступивших фиолетовых сосудов, и каждый сосудик своим хитрым извивом словно бы пытался рассказать о совершенно открытой для всех и в то же время загадочной жизни этого человека.
Отец сделал шаг к полынье, взглянул зачем-то на маленькое зимнее солнце. На бледной коже его ярко синели неуклюжие разлапистые татуировки. Ступни, толокшиеся по белой рассыпчатой пороше, были красные и большие, как лапы у гуся. Все смотрели, как он берет из рук Профессора и выпивает второй стакан крепкой дядь Игнатовой самогонки. Сам дядя Игнат бродил, покачиваясь, по берегу, хвалил свою продукцию: "Благодаря ей человек в пучину лезет без боязни! Тарас Перхвилыч - вон он стоит! - и тот мою "свойскую" откушивал-похваливал!.."
- Олухи вы деревенские! - воскликнул Батрак с презрением на лице, перебивая рассказ Профессора. - Куда уж вам к звездам стремиться, если вы последнюю колхозную технику сберечь не хотите...
- Цыц! - прикрикнул на него дядя Игнат. - Не тебе нашу жизню менять-перестраивать... Говори дальше, Прахвессар!
Старику нравилось слушать воссозданную историю, в которой и он сам был далеко не последним персонажем.
...Отец согнулся над полыньей, тяжело задышал, отплевываясь, словно бешеный бык, тупо смотрел в качающиеся зеркальные воды. От нагретой солнцем выхлопной трубы, торчавшей над водой, шел легкий парок, а тень ее покачивалась на воде, как живая. Казалось, отец морщится не от горечи выпитой жидкости даже закусывать не стал! - просто в его крови гуляла-бродила собственная давняя желчь, жгучие отходы прошлой жизни, про которую Митя почти ничего не знал. Ранние морщины - словно жгуты на смуглом отрешенном лице. Отец стоял как приговоренный к смерти, не обращая никакого внимания на выкрики из толпы. Взлохмаченные волосы в крапинах седины - будто перышки куриные воткнуты. А над прудом и над берегами раскинулось лазурное небо, похожее на старинное бабкино платье, вынутое из сундука и развешенное над заиндевелым неподвижным лесом.
Отец зачерпнул горсть снега, растер крепкую, в седеющих волосах грудь. Бледная кожа пошла мелкими пупырышками, лицо налилось краснотой. Теперь уже все смотрели не на отца, а на маслянисто поблескивающую поверхность воды.
"Иван!" - воскликнула приглушенно Митина мать, объявившаяся вдруг на берегу. Лицо ее, как и в момент недавнего сражения отца с быком, стремительно побледнело.
Но он даже не обернулся на чересчур знакомый голос, хотя и вздрогнул, застыв на мгновенье. Затем сделал шаг к полынье, качнулся, поднял со льда трос с крюком - его-то и надо было прицепить к серьге утопленного трактора.
Мать, закрыв лицо ладонями, повернула прочь и ушла в сине-снежное поле, как бы вовсе и не домой. Но некогда было смотреть ей вслед, даже если бы она была Снежной Королевой, с презрением покидающей этот примитивный галдящий мир.
