Но это не было любовью. Так, удобное сосуществование. А настоящая любовь была пять лет назад, когда она только-только окончила школу и ее сразу приняли в труппу областного театра драмы (мама посодействовала; мама была когда-то любовницей директора, человека влиятельного и властного, и он до сих пор сохранил к ней добрые чувства). И тут как раз приехал из столицы хромой Магорецкий, в то время вошедший в моду режиссер - ставить модную тогда "Чайку". (По всей России театры вдруг начали ставить "Чайку". "Время пришло вспомнить, с чего начался современный театр", - с умным видом объясняли по телевизору театральные обозреватели, склонные любому проявлению общественного интереса придавать эпохальное значение.)
В небывало жаркий сентябрьский день собрали труппу - не всех, а два состава для спектакля. Магорецкий и директор сидели за режиссерским столиком. Телка и еще несколько молодых актеров пришли просто так, поглазеть на знаменитость. "Вот живая Нина Заречная", - тихо сказал Магорецкий директору, глядя, как Телка, высокая стройная красавица, юная "мисс театр", с длинной шеей и с пучком вьющихся светлых волос, подобранных и заколотых на затылке, в скромном, ниже колена сереньком платьице прошла вдоль белой стены в задние ряды, как вздрогнула от громкого скрипа откидного кресла, как села и, склонившись к соседу, стала что-то тихо говорить ему. Директор испугался. Шепотом, но решительно возразил: совсем зеленая, ничего не умеет; и, если снять с роли любую из двух назначенных героинь, это вызовет скандал в коллективе. И тогда Магорецкий, остановив Телку по окончании собрания, предложил ей свободно приходить на репетиции и исподволь присматриваться к роли, обещая, что найдет время послушать ее и позаниматься с ней.
Теперь трудно сказать, что из всего этого могло бы получиться. Может, она и сыграла бы Заречную. Но, увы, она влюбилась в старого (за сорок!), хромого, похожего на черную обезьяну, на горбатого Паганини, грызущего ногти, грубо орущего на актеров Магорецкого ("Все глухие! Чехова играем! Играем Че-хо-ва! А вы тащите сюда коммунальную квартиру!"). Она, девчонка, безнадежно влюбилась в великого Магорецкого, в режиссера с мировой славой и это была болезнь. Она думала о нем постоянно, на улице ей казалось, что он идет где-то впереди, и она почти бежала, чтобы догнать его, и, не найдя на перекрестке, не знала, в какую сторону идти дальше; во сне она без робости ласкала его и с восторгом принимала его ласки, и понятно, что днем, когда приходила на репетицию и видела его воочию, совершенно переставала соображать и теряла ориентацию. Он обычно не обращал на нее внимания, но однажды вдруг указал пальцем: "Идите, попробуйте". Надо было сыграть мизансцену и дать реплику Заречной, что-то вроде: "Он скучает без человека", - однако она не была способна следить за ходом репетиции и, не осознавая, с чем именно он к ней обращается, смотрела в лицо ему бессмысленным взглядом. Последовала неловкая пауза. "Она сама скучает без человека", - пошутил кто-то из хамоватых актеров. "Ау, милая, вы где?" вдруг расслабившись, засмеялся Магорецкий и дотронулся до ее руки. Она так и не поняла, что происходит, но от его прикосновения вдруг вспотела так, что платье прилипло к телу, густо покраснела - и выскочила из зала...
Слава Богу, она тогда и впрямь заболела, и болела тяжело и долго каким-то осложненным воспалением легких, с температурой за сорок, с бредом, с провалами в сознании. Месяца через полтора, когда она, похудевшая и повзрослевшая, пришла в театр, "Чайку" выпустили, и Магорецкий уехал... Он "догнал" ее через два года в Москве, когда она уже училась. Он ненадолго приехал откуда-то из-за границы, и мастер курса пригласил его для беседы со студентами... Поужинали вдвоем в "Театральном разъезде" и потом как-то запросто пошли к ней домой. Тогда, на первом курсе, она снимала однокомнатную квартиру на Поварской (у матери были деньги: она затащила в постель какого-то местного строителя "пирамид", которого, впрочем, через год взорвали в его "Мерседесе", после чего Телке и пришлось перебираться в конурку к пастернаковой пассии).
Он приходил не часто - и всегда поздно ночью. Звонил и через пятнадцать минут появлялся. "Ты мой остров в океане", - говорил он. Океан - это спектакли в России и за границей, общественная деятельность, творческий семинар в ЦДРИ, семья, дети. С молоденькой крепкой телкой - а в его сознании большой буквы в ее имени не было - он чувствовал себя полноценным мужиком, и это была хорошая разрядка. Как в баню сходить. Он проводил у нее часа полтора или два - и уезжал. Никогда не оставался дольше. Даже поздно ночью. Даже под утро. Так продолжалось до тех пор, пока однажды, едва оторвавшись от нее, он тут же не стал звонить жене, которая, видимо, лежала больная и которой он виновато объяснял, что задержался в Союзе театральных деятелей и скоро будет. Телка спокойно проводила его и даже поцеловала на прощание, но, когда осталась одна, проревела остаток ночи. И больше не пустила его. Ни разу.
Она вообще была девочка самостоятельная и в ответственные моменты поступала решительно. Все старшие школьные годы она прожила вдвоем с пьющей матерью, провинциальной актрисой, легкомысленной и безалаберной, тускнеющей с годами красавицей, крайне невнимательной, если вообще не безразличной к тому, как и чем живет ее дочь. И Телка привыкла сама распоряжаться свой судьбой. И вот распорядилась: прогнала Магорецкого, который запросто мог обеспечить ей блестящую актерскую карьеру. Хорошо, что мама ничего не знала, - она звонила бы каждый день, крича в трубку, требуя, плача, умоляя, чтобы Магорецкий был возвращен и обласкан... И Телка тихо, быть может, тоже плача, каждый раз одними и теми же словами просила бы мать оставить ее в покое.
Впрочем, тогда он снова надолго уехал за границу и вернулся только прошлым летом. И в страну вернулся, и в ее, Телки, Нателлы Бузони, жизнь. Умер великий Громчаров, их мастер, и выпускать курс, ставить дипломный спектакль пригласили Магорецкого. К тому времени у Телки уже был роман с Протасовым. Правда, Магорецкий теперь не проявил к ней никакого специального интереса и относился так же по-отечески внимательно, доброжелательно и ровно, как и ко всем другим студентам нечаянно доставшегося ему курса. Казалось бы, всё, проехали и забыли. Но она не забыла. Она вновь на занятиях любовалась его дикой обезьяньей пластикой, и как-то ей даже приснилось, что они вместе. И, может быть, если бы он позвал... Однако он не звал, и она играла роль внимательной студентки и тянула роман с Протасовым, добрым, умным, щедрым, любящим ее и поэтому с обидой воспринимающим ее заметную внутреннюю отчужденность...
- А кто такой Ляпа, который вот-вот должен прийти? - спросил Протасов, когда они вышли на лестничную площадку.
- Не знаю... Поэт. Бомж. Дервиш. Прижился тут. Все блатные песни знает.
Во дворе ждала большая черная машина - видимо, Протасов успел вызвать по телефону. Участковый милиционер, чуть наклонившись, разговаривал с водителем, но, увидев Протасова, выпрямился и отдал честь. "Он точно не выкинет нас отсюда?" - тихо спросила Телка. Она всегда робела перед милицией, да и вообще перед любым начальством, и смелость Протасова казалась ей чрезмерной, вызывающей. "Нет, не выкинет, - тихо сказал Протасов, одной рукой обняв ее и целуя на прощание. - Этот дом мой. Я его купил... Прости, я действительно должен ехать". Тыльной стороной ладони он дотронулся до ее щеки и сел в машину...
Ей вдруг жутко захотелось спать. Не заходя к ребятам, дверь у которых была все еще раскрыта, медленно, стараясь не споткнуться о валяющийся мусор и не наступить в какое-нибудь дерьмо, она стала подниматься к себе. На площадке второго этажа ее ждал бомж Ляпа. Сначала она увидела его худые ноги в стоптанных шлепанцах, найденных, должно быть, в какой-нибудь пустой квартире. Она так устала, что не сразу подняла взгляд к нелепому пестрому женскому халату с шелковыми кистями - подарку ее жалостливой квартирной хозяйки - и еще выше, к серому лицу с серыми же тусклыми, выцветшими глазами. На втором этаже была всего одна дверь в квартиру, видимо, очень большую, во весь этаж, и Ляпа теперь ее занимал. Он жестом пригласил Телку войти, но ей было не до него, и, покачав головой, она прошла мимо и стала подниматься выше...
