Протасов вернулся почти сразу же и первым делом выпил водку, налитую для Балабанова. "О' кей, ребята, все будет в порядке", - сказал он, взял бутерброд и придвинул к себе чашку кофе. Все молчали. "Вы уедете отсюда последними. Через месяц или через два", - добавил Протасов и улыбнулся Телке. "Вы дали ему денег. И теперь они превратятся в нарезанную бумагу", глядя на пустой стакан Балабанова, задумчиво сказал Гриша. Протасов усмехнулся и молча показал большой палец: мол, шутка понравилась. Он спокойно доел бутерброд, допил кофе, посмотрел на часы и встал. "Дорогой мой Станиславский, не берите в голову, - сказал он, остановившись позади Гришки и дружески положив ему руку на плечо. - Не Булгакова играем -Горького, Алексея Максимовича. Пьеса "На дне". Человек - это звучит гордо. Всё - в человеке, всё для человека". "Нет, нет, - сказал Гриша, резко повернувшись к нему, - мне больше нравится другое: человек за все платит сам. И там еще есть другое: когда я пьян, мне всё нравится. Вот это самое главное". Начитанный Протасов охотно подхватил: "Я тоже всегда презирал людей, которые слишком заботятся о том, чтобы быть сытыми. Занавес и антракт. Обещаю вечером продолжить".

Он вышел. И Телка поднялась и вышла вслед за ним. "Не захлопывай дверь, сейчас Ляпа придет!" - крикнул ей вдогонку Гриша Базыкин.

Тёлка

К прозвищу, каким современные молодые люди обычно обозначают девиц безликой породы, пригодных разве на то, чтобы провести с ними бездарный вечер с пивом и водкой, закончить его в постели каким-нибудь безобразным сексом и, расставшись наутро, постараться забыть о них навсегда, - к этому своему прозвищу Телка относилась спокойно. Быть может, потому, что прозвище это - нет, даже не прозвище, а имя - прилипло к ней с раннего детства и имело свой особенный смысл. Называть ее Телочкой, ласково приглушая, пригашая ее настоящее, для русской речи какое-то вызывающе звонкое имя Нателла, стала деревенская бабушка, мамина мама, у которой ребенком она подолгу жила (а сама мама, героиня провинциальной сцены, тем временем моталась по стране - из города в город, от театра к театру и от любовника к любовнику). А еще она не противилась этому прозвищу потому, что оно вполне определяло осознанное и принятое ею если и не актерское, то жизненное амплуа - женщины доброй, ласковой, преданной, в общем-то, неглупой, хотя и немного замедленной в реакциях и поэтому склонной даже о самом простом и очевидном говорить неторопливо и обстоятельно.

И уж, конечно, ни в какой степени не была она шлюхой. И если вдруг и попросила друзей приютить ее на ночь с Протасовым, то были для этого серьезные причины. Вообще-то она, как это уже случалось раньше, вела его ночевать к себе: в этом же доме она и сама жила на третьем этаже, где снимала комнату у высокой худой старухи, носившей массивные серебряные кольца на длинных костистых пальцах и утверждавшей, что некогда у нее случился мимолетный роман с Пастернаком и что именно после того вечера, вернее, после той ночи и была написана "Вакханалия": "Море им по колено, и в безумье своем им дороже Вселенной миг короткий вдвоем"... Эта высохшая пастернаковская муза (скорее всего самозваная... но женщина добрая, вот уже четыре года по-матерински опекавшая Телку) жизнь свою прожила одиноко. Многие годы она проработала экскурсоводом в музее восточных культур и теперь, к старости, в ней вдруг пробудился интерес к антропософии и оккультизму. Духовные силы, не реализованные в земной жизни, теперь решительно повернули ее к миру потустороннему, астральному. И здесь она никак не хотела оставаться одна и вся отдалась делу возрождения некогда существовавшего в Москве антропософского общества, в результате чего по широкому и длинному коридору и по бесчисленным комнатам опустевшей коммуналки, где они остались жить вдвоем с Телкой, стали бродить толпы антропософов и теософов - стариков и старух еще более древних, чем сама хозяйка. И в тот вечер, подойдя к дому с нетрезвым Протасовым, который сильно наваливался ей на плечо и шептал какие-то смешные глупости о любви, Телка увидела свет по всему этажу и медленное движение теней в освещенных окнах и поняла, что там очередное антропософское чаепитие с прочтением какого-нибудь бесконечного доклада. Она даже и подниматься не стала, легко вообразив себе это сборище почти бестелесных существ, фантомов начала XX века, среди которых, возможно, присутствовали совершенно не отличимые от них души умерших, вызванные из потустороннего бытия. Конечно, было бы хорошо потом рассказывать друзьям, как сквозь эту толпу теней ты протащила вполне материального пьяного любовника и демонстративно заперлась с ним в комнате под взглядами замерших гостей и замолчавшего докладчика, - но нет, это был бы уж какой-то очень вызывающий сюр. Телка могла только с удовольствием вообразить себе эту картину, однако поступить так была не способна.

Своего Протасова она тащила с богатой презентации, для которой на весь вечер снят был ресторан "Метрополь", сверкавший купеческим золотом и зеркалами. Они чуть опоздали к началу, и она так и не поняла, презентация чего это была - то ли книги, то ли какого-то телевизионного проекта. "Презентация возможности купить двадцать килограммов черной икры", - мрачно сказал Протасов. Ему здесь не нравилось, но для чего-то надо было присутствовать, целоваться, к кому-то подходить с широко раскрытыми объятиями, с кем-то издалека раскланиваться, с кем-то чокаться, что-то обсуждать, устраивать какие-то дела - и, видимо, чувствуя себя неуютно, он в этот раз без конца пил и пил. Понятно, что за руль он уже сесть не мог, его машину они оставили на стоянке и ночевать к Телке поехали на такси. Отправлять его куда-то одного пьяного ночью она не могла. Но и сама ехать с ним не могла тоже, поскольку утром ей звонила мать, и Телка пообещала быть на следующий день в семь утра у телефона. "Это будет разговор, который определит твое будущее", - наставительно сказала мать. С тех пор как мамуля бросила пить (или по крайней мере перестала пить по-черному) и вышла замуж за отставного майора пожарной службы, она стала говорить с дочерью наставительно, как строгий офицер с тупым солдатом.

Вот и пришлось представить ребятам Протасова и попроситься на тахту таксиста. Она, конечно, могла и одного его там оставить и подняться к себе, но это уже было бы чистое ханжество и лицемерие. Да и жалко ей было его, такого беспомощного и беззащитного. Он уснул сразу, едва голова коснулась подушки, и она пролежала всю ночь рядом, не раздеваясь, иногда задремывая, но тут же как-то рывком просыпаясь... В семь утра она все-таки поднялась наверх и с полчаса прождала у телефона, однако никто не позвонил (вечные мамины фантазии!), и она снова спустилась к ребятам и тихо легла рядом с Протасовым.

Протасов не был ее любовью. Да, она иногда испытывала к нему материнскую нежность, хоть он и был почти вдвое старше ее. Да, она спала с ним вот уже больше года. Но между ними всегда оставалось какое-то не преодоленное расстояние, какое-то легкое отчуждение, и, может быть, именно из-за этого она так долго не знакомила его со своими друзьями и засветилась с ним только теперь, по необходимости. А впрочем, в их отношениях не было ничего тайного. В разговорах с однокурсниками он присутствовал как "мой друг", и все усвоили, что у нее есть какой-то постоянный мужчина. Она ходила с ним на светские тусовки - на презентации, приемы, юбилеи. На Новый год ездила даже во Францию, где они неделю гостили в Нормандии в имении одного бывшего московского андеграундного художника, теперь широко признанного на Западе (Протасов был его доверенным в России). Да, она принимала от Протасова подарки и иногда сама, зная, что это не обременит его бюджет, просила подарить ей то платье, то туфли. У них были вполне товарищеские, доверительные отношения... "Мне с тобой хорошо", - говорила она ему. "Крошка сын к отцу пришел... Что такое хорошо? В постели хорошо?" "И в постели тоже хорошо". - Она кончиками пальцев дотрагивалась до его губ, предостерегая от намерения развивать тему.