Я аккуратно протер глаза, отвернул одеяло, выпростал ноги, нащупал ими тапки, заправил рубашку в кальсоны, встал, схватил Шаповалова за ворот и рывком притянул к себе. Я сжимал его горло, встряхивал худое тщедушное тело, видел сразу затрясшиеся щеки и повлажневшие, вытаращенные глаза, спокойно сознавая, что, пожалуй, не понимаю, что делаю и зачем.
Он изумленно и зло вскрикнул: "Ты что, журналист?" - и уцепился своими клешнями за мои руки, слабо пытаясь их разжать. "Ты что-о?"-хрипел он и дергал головой, не догадываясь ударить меня.
Я выпустил его, стряхнул с ног тапочки и сел, выдохнув тяжелый бешеный воздух из легких.
- Псих... А все-таки поднялся... Все-таки я тебе подъем сделал...-нервно гнусавил он.
"Значит, не ударит. Все, значит..." - скучно понял я и лег, накрывшись с головой.
Шаповалов тоже стал укладываться, нервно смеясь и гнусавя. Когда лег, помолчал и сказал, заложив руки за голову:
- Журналист, напиши книгу обо мне. А?
- А? - еще раз квакнул он.- Я понимаю, я тебя мучаю... Я криво усмехнулся: видимо, Шаповалов не знал, как могут мучить люди друг друга, а его потуги были смешны и мелки. И сам он уже вызывал брезгливую жалость.
- Книги пишут о людях, которые представляют интерес для всех,- выговорил я правильную фразу.
- А моя жизнь тоже всем интересна. Жизнь обыкновенного, простого человека.
- Твоя жизнь не интересна никому.-Я подсластил пилюлю.- Как и большинства других. О тебе в лучшем случае будут помнить твои внуки, а правнуки уже забудут. Через сто лет уже никто не вспомнит. И никогда не вспомнит. Планета через миллиарды лет погибнет... И ни о ком никто не вспомнит-пыль будет от всего... И кому какое дело до тебя-соринки.-Мне хотелось, чтобы его мелкая душонка замерла перед холодом вечности.
Как замерла моя.
- Соринка... Моя жизнь... Что ты знаешь, журналист, о моей жизни?-сказал он книжно и надуто, подумал, что еще добавить, дернул кадыком и повернулся спиной.
Я засыпал, испытывая чувство, уже знакомое мне: это бывает, когда услышишь чужую исповедь, не захочешь, а заглянешь в чужую душу. И ничего вроде не произошло, а будто ржавчина невесомо-неподъемная легла на душу, и уж не знаешь, как прогнать это чувство.
Его выписали утром. А я даже не знал об этом, просто издали в коридоре увидел его сутулую фигуру с опущенной головой. Он долго оправлял шинель перед зеркалом и зашагал к выходу. Там Шурик опять притормозил, открыв дверь, обернулся востроносым бледным лицом, и дверь хлопнула. Все.
Ушел человек, и постель его заправлена, словно никто там не спал. Время равнодушным ветерком выдует его из памяти. Уже выдуло.
После обеда лазаретовский фельдшер - ефрейтор Клыгин украсил мою спину грибницей банок, и я пластом лежал в кровати, борясь со сном, и слушал треп сержанта Ланга - "замка" комендантов (зам. командира комендантского взвода). Ланг обживал новую кровать и трепался про всякую чепуху.
- Кто до меня тут лежал? Шурик Шаповалов? "Шнурок" из нашего взвода. Как он тебе? Странноватый? Это еще фигня. Он дурачок. Бамбук. С него вся рота укатывается. "Ефрейтор" - кличку ему налепили. Он тогда на третьей проходной стоял, Козлов решил пошутить и говорит ему смеху ради: "Шурик, тебе ефрейтора дают, ребята с коммутатора слышали, как командир роты по телефону об этом трепался". Он, дурак, обрадовался, прибежал к Семаку в строевой отдел, лычки выпросил и за ночь на посту понаклеивал. Утром в столовую на пайку с лычками пришел. Тут его Журавчак, есть у нас такой "дедушка" авторитетный, и остановил. Ты что, говорит, "шнурок" драный, припух, что ли?.. И хрясь оба погона. С корнем. У нас Журавчак такой бич, а Шурик что... млявота... стоит, глядит, моргает, и губы дергаются. Бамбук млявый. Рота на всю столовую ржала, завтрак на пятнадцать минут задержали.
Я заученно улыбался в смешных, по мнению рассказчика, местах, а поскольку Ланг был человеком необычайно восторженным, то делать это приходилось через каждые два предложения. "Спал бы сейчас да спал".-Эта мысль вздыхала во мне с каждой улыбкой.
Но Ланг выехал, видимо, на хорошо накатанную колею, и телега нашего разговора (вернее, его монолога) никак не могла из нее выбраться.
- А тут влюбился. Я почему его все время на третью проходную ставлю - там Алка на работу ходит. Оценишь еще эту биксу в процедурной Ну вот она ему и понравилась - не хило, да? То словечком перемолвятся, то улыбнется... А он важный и надутый становится, когда проходит, весь из себя, начальних охрененный... Дергается аж от важности. И прибарался к Семаку: дай ее фотографию. Когда пропуск в гарнизон оформляют, то сдают две фотографии: одну в пропуск, другую в строевой отдел, а Семак там заведует. Но Семак отвечает: я тебе, Шурик, фотографию дам, но ты накорми меня в буфете. Так и сделал. Чудил, может... Смотрит-после обеда Шурик приносит,-Ланг, весело задыхаясь, круглил глаза,-две бутылки "Пепси-колы", бутылку "Фанты", беляшей с мясом штук пять и трубок с кремом - короче, во-от такой кулек. Потом после этого только застиранные воротнички подшивал - денег на чистую подшивку не было. Ну, он у меня за это по нарядам полетал...
Я втиснул в паузу всепонимающую солидарную улыбку. "Спал бы да спал..."
- Вся рота, конечно, знает. Только он подменится с проходной - сразу "дед" какой-нибудь его подзывает, сажает рядышком и говорит: "Ну, Шипа (так его еще в роте зовут), как Алка?" Он краснеет, молчит, пот вытирает. А "деды" укатываются: вот дурачок! А ее дом во-от здесь прямо крайний, через дорогу от гарнизона. Шипа вечно на ее окно пялится, думает, раздеваться начнет, что ли, бамбук. Она, может, за вечер раз в окне и мелькнет, а Шипа на морозе всю ночь торчит, стекленеет, а подменный в тепле бичует. Как в смену с Шипой идти, от желающих отбоя нет. Вот Семак с Козловым Шипе и говорят: Алка, как шла с работы, просила зайти насчет книжек каких-то.- Глаза у Ланга блестели, как две льдинки под солнцем.
А у меня затекла шея от беспрерывных поворотов головы в сторону собеседника для показа обратной реакции. Было неудобно лежать: то ли Клыгин плохо накрыл меня одеялом, то ли просто тело затекло... что-то глухое, серое разливалось по душе.
- Насчет книжки... ага. Тогда в процедурке ремонт был - Алка сидела в библиотеке, и Шипа, соответственно, там сидел. Они сказали, значит, а Шипа выдохнул так, будто ему поддых дали, и как побежал через дорогу. Прямо к дому. Семак с Козловым переглянулись - шары вот такие - и за ним. Еле догнали у подъезда. Обратно чуть не волоком тащили, да Шипа особо и не упирался, понял, наверное, только борзанул слегка - подлецы, говорит. Ему Козлов показал подлецов. Завел в кубрик вечерком, въехал раз по рогальнику - Шипа враз все тумбочки пособирал.
