Телефон зазвонил снова. Третий раз за вечер. Джин снял трубку.

— Да?

— Джин, ты идешь? Можешь прийти сейчас?

Он молчал, затаив дыхание. Она не должна услышать ни вздоха, ни предательской «дрожи в голосе. Проглотив ком в горле, он выдавил:

— Рут…

— А кто же еще? У тебя есть другая? — В ее голосе зазвучали обвиняющие нотки.

На мгновение у него мелькнула дерзкая мысль рассказать ей о Дженни. Внутри сразу похолодело. О существовании Дженни она узнать не должна. Никогда.

— Нет, только ты, — произнес он наконец. Она молчала, но он знал: она все еще здесь. Было слышно, как шелестит от ветра штора в ее спальне. Окно закрыто, он знал, но закрыто неплотно. Должно быть, сквозняк пробирает тело до костей. Но ее это нисколько не беспокоит.

— Приходи, Джин, — сказала она снова.

— Да. Сейчас буду.

— Я буду ждать, — добавила она — словно могло быть иначе. Он повесил трубку.

Дом стоял в конце длинной улицы на западной окраине города. Это был один из самых старых домов в округе, и новомодные перестройки, изменившие за последние годы эти края, не коснулись его. Джин всегда был большим ценителем викторианского стиля.

Но викторианцы оставили после себя предостаточно всего безобразного, и дом этот был прекрасным тому примером. Снаружи он был выкрашен в кошмарную помесь темно-синего, темно-зеленого и серого, что наводило на мысли о горелом мясе и протухшей овсянке с овощами. Краска была нанесена толстым слоем, ее потеки и капли на фронтоне и филигранных деталях под крышей казались мрачной паутиной. Окна и двери — жутковатые прямоугольники, зияющие темнотой.

Почти все дома на этой обсаженной деревьями улочке пустовали. Одни заколочены досками, другие наполовину сгорели, третьи так заросли кустарником, диким виноградом и сорной травой, что стали почти не видны. Иные дома уже снесли, и на их месте высились груды мусора, перемежающиеся дикорастущей ежевикой. Было темно, и лишь кое-где свет пробивался сквозь задернутые шторы.

Джин долго стоял у входа в ее дом. Ему казалось, он видит Рут за этими стенами. Что она делает? Быть может, лежит неподвижно на жестких белых простынях или сидит, не шевелясь, и прислушивается. Все эти дни она только и делает, что прислушивается. То стук мышиного сердца в углу, то крик ночной птицы на скрюченном дереве за окном. Он представил себе, как нарастают шумы в ее восприятии — мошкара, бьющаяся о тусклый шар одинокого уличного фонаря, тараканы, ползущие по линолеуму в соседней комнате, и его собственная нервная дрожь, пока он стоит здесь, у крыльца, не решаясь войти.

Он представил себе Дженни в другом, таком же мрачном доме, на другой, такой же пустынной улице: как она ждет его, изо всех сил стараясь не уснуть… И почувствовал легкий укол вины.

Как он радовался сначала, когда Дженни завязала со своей привычкой. Он думал, что это просто уборка, увидев, как она носится по дому в поисках иголок, ложек, всех этих причиндалов, которые содержались у нее всегда в таком строгом порядке. И вот уже несколько месяцев, как она заболела. Вряд ли она скажет ему, что с ней. Да это и не нужно. Она больше не занимается с ним любовью, а прошлой ночью отказалась даже поцеловать его. Ее чистоплотность перешла пределы разумного, превратилась в манию. И все доводы, все уговоры оказались бессильны.

Сейчас, стоя у мрачного дома в квартале, который все обходили стороной, он пытался представить себе, что пришел к Дженни. Не к Рут.

Он стоял, вперившись взглядом в коричневую облупленную дверь, когда забранное решеткой смотровое окошко неожиданно осветилось. Изнутри к решетке прижалось бледное лицо. Губы, распавшиеся на бесчисленные клеточки, казались почти белыми, с голубоватым налетом в уголках.

— Сюда? — проговорили губы, не то спрашивая, не то утверждая.

Джин шагнул вперед, и бледная плоть отодвинулась от ячеек, снова ставших пустыми и темными. Дверные петли, как ни странно, не заскрипели, как будто были хорошо смазаны. Он даже качнул для проверки дверь, прежде чем отпустить зеленоватую медную ручку. Дверь вернулась назад, не издав ни единого звука.

Из винно-красного мрака передней выступила лестница, ведущая на второй этаж. Филенчатые двери гостиной и других комнат были закрыты, как и всегда, когда бы он ни приходил сюда.

Женщина, стоящая на ступеньках лестницы, была полностью обнажена. У нее было белое, как бумага, тело и бледное лицо с такими расплывчатыми чертами, что в темноте Джин не мог понять, была ли это Рут или одна из ее соседок. Падающий сверху свет обрисовывал изгибы высокой и полной груди. На месте сосков — тени, будто только намеченные забывчивым художником. Волосы на лобке были такими густыми и темными, что в полумраке казалось, будто кто-то сделал отверстие в ее бедрах, и сквозь треугольное окошко виднеется черная лестница.

Черные волосы, как змеи, скользнули по бледным плечам.

— Быстрее, — шепнула она голосом Рут и, повернувшись, стала подниматься по ступеням так плавно, что ее ягодицы оставались неподвижными. Он пошел следом, ощупью отыскивая дорогу. Уже не в первый раз он пожалел о том, что никому, совсем никому не может рассказать об этом. И рядом не было никого, кто подтвердил бы, что все это реально. Он спросил себя, куда же подевались все друзья?

Дружеские связи стали хиреть еще в колледже. Тогда появилась Рут. По правде говоря, она не была его другом — только женщиной, которую он всегда желал. Тогда же он познакомился и с Дженни, но она оставалась где-то вдалеке — подруга друга, и запомнил он ее как особу отчаянно веселую, без единой серьезной мысли в голове.

Сначала он добивался Рут, потом — Дженни. У него просто не было времени на друзей.

— Поцелуй меня, — прошептала Рут, и Джин медленно накрыл ее губы своими. — Теперь укуси. — И его зубы послушно впились в ее неподатливую плоть.

Было так странно заниматься с ней любовью. Как будто он резал или рубил ее твердое, белое, полупрозрачное тело. Каждый раз ему требовалось все больше и больше усилий, чтобы она ощутила хоть что-то.

— Там… там, — бормотала она. — Да, да… я чувствую.

И он боролся с ее неподатливым телом ритмичным трением, сначала медленным, затем все более быстрым, похожим не столько на любовь, сколько на попытку содрать с нее старую огрубевшую кожу, чтобы обнажить нервы, чтобы заставить ее что-нибудь почувствовать.

Ему вдруг захотелось бить ее бесчувственную плоть — шлепать, щипать, что угодно, лишь бы пробудить ее к жизни. Он знал, ей все равно. Ну а ему?

Он не мог смотреть в глаза Рут, когда занимался с ней любовью. Он не мог выносить отсутствующего взгляда. Он продолжал вгрызаться в ее тело, а оно сжимало его, как тиски, ломая кости и разрывая плоть и нервы.

От нее пахло чем-то звериным, едким. Казалось, ее тело плавится, растекаясь на жестких белых простынях. Наконец он резко вырвался из сумятицы ее густых спутанных волос и скрученных простыней и вскочил, хватая ртом воздух и думая о Дженни.

Рут лежала на постели (можно ли представить ее где-нибудь еще?), вперив в него неподвижный взгляд, как будто пытаясь прочесть его мысли.

На рассвете он ушел, а Рут осталась лежать в постели. Она не спала, но и сказать, что она в ясном сознании, было нельзя. Как всегда. Он подумал, что компаньонки Рут в комнатах наверху, должно быть, лежат точно так же, когда уходят их любовники.

В коридоре метнулась чья-то тень. Он увидел белое мужское лицо с темными, воспаленными от усталости глазами. Мужчина отвернулся, как будто смутившись, и быстро сбежал вниз по ступеням.

Когда Джин вышел на улицу, ему показалось, что дома по соседству за это время изменились, как будто заново родились. Он обернулся и посмотрел на дом, из которого вышел. Окна по-прежнему оставались в тени, и даже солнечные лучи не могли оживить эту мрачную картину.