Г.Уэллс

Сам не знаю, что со мною: И последыш и пророк, Что ни сбудется с землею, Вижу вдоль и поперек.

Кто у мачехи-Европы Молока не воровал? Мотоциклы, как циклопы, Заглотали перевал,

Щелестящие машины Держат путь на океан, И горячий дух резины Дышит в пеших горожан.

Слесаря, портные, прачки По шоссе, как муравьи, Катят каторжные тачки, Волокут узлы свои.

Потеряла мать ребенка, Воздух ловит рыбьим ртом, А из рук торчит пеленка И бутылка с молоком.

Паралитик на коляске Боком валится в кювет, Бельма вылезли из маски, Никому и дела нет.

Спотыкается священник И бормочет:

- Умер бог, Голубки бумажных денег Вылетают из-под ног.

К пристани нельзя пробиться, И Европа пред собой Смотрит, как самоубийца, Не мигая, на прибой.

В океане по колена, Белый и большой, как бык, У причала роет пену, Накренясь, "трансатлантик".

А еще одно мгновенье И от Страшного суда, Как надежда на спасенье, Он отвалит навсегда.

По сто раз на дню, как брата, Распинали вы меня, Нет вам к прошлому возврата, Вам подземка не броня.

- Ууу-ла! Ууу-ла!

марсиане Воют на краю Земли, И лазурный луч в тумане Их треножники зажгли.

НОВОСЕЛЬЕ

Исполнены дилювиальной веры В извечный быт у счастья под крылом, Они переезжали из пещеры В свой новый дом.

Не странно ли? В квартире так недавно Царили кисть, линейка и алмаз, И с чистотою, нимфой богоравной, Бог пустоты здесь прятался от нас.

Но четверо нечленов профсоюза Атлант, Сизиф, Геракл и Одиссей Контейнеры, трещавшие от груза, Внесли, бахвалясь алчностью своей.

По-жречески приплясывая рьяно, С молитвенным заклятием "Наддай!" Втащили Попокатепетль дивана, Малиновый, как первозданный рай,

И, показав, на что они способны, Без помощи своих железных рук Вскочили на буфет пятиутробный И Афродиту подняли на крюк.

Как нежный сгусток розового сала, Она плыла по морю одеял Туда, где люстра, как фазан, сияла И свет зари за шторой умирал.

Четыре мужа, Анадиомене Воздав смущенно страстные хвалы, Ушли.

Хозяйка, преклонив колени, Взялась за чемоданы и узлы.

Хозяин расставлял фарфор.

Не всякий Один сюжет ему придать бы мог: Здесь были:

свиньи,

чашки

и собаки,

Наполеон

и Китеж-городок.

Он отыскал собранье сочинений Молоховец

и в кабинет унес, И каждый том, который создал гений, Подставил, как Борей, под пылесос.

Потом, на час покинув нашу эру И новый дом со всем своим добром, Вскочил в такси

и покатил в пещеру, Где ползал в детстве перед очагом. Там Пень стоял - дубовый, в три обхвата, Хранитель рода и Податель сил. О, как любил он этот Пень когда-то! И как берег! И как боготворил!

И Пень теперь в гостиной, в сердцевине Диковинного капища вещей, Гордится перед греческой богиней Неоспоримой древностью своей.

Когда на праздник новоселья гости Сошлись и дом поставили вверх дном, Как древле - прадед,

мамонтовы кости На нем рубил хозяин топором!

**************************************************************

V

x x x

Позднее наследство, Призрак, зук пустой, Ложный слепок детства, Бедный город мой.

Тяготит мне плечи Бремя стольких лет. Смысла в этой встрече На поверку нет.

Здесь теперь другое Небо за окном Дымно-голубое, С белым голубком.

Резко, слишком резко, Издали видна, Рдеет занавеска В прорези окна,

И, не узнавая, Смотрит мне вослед Маска восковая Стародавних лет.

СТИХИ ИЗ ДЕТСКОЙ ТЕТРАДИ

... О, матерь Ахайя,

Пробудись, я твой лучник последний...

Из тетради 1921 г.

Почему захотелось мне снова, Как в далекие детские годы, Ради шутки не тратить ни слова, Сочинять величавые оды,

Штурмовать олимпийские кручи, Нимф искать по лазурным пещерам И гекзаметр без всяких созвучий Предпочесть новомодным размерам?

Географию древнего мира На четверку я помню, как в детстве, И могла бы Алкеева лира У меня оказаться в наследстве.

Надо мной не смеялись матросы. Я читал им:

"О, матерь Ахайя!" Мне дарили они папиросы, По какой-то Ахайе вздыхая.

За гекзаметр в холодном вокзале, Где жила молодая свобода, Мне военные люди давали Черный хлеб двадцать первого года.

Значит, шел я по верной дороге, По кремнистой дороге поэта, И неправда, что Пан козлоногий До меня еще сгинул со света.

Босиком, но в буденновском шлеме, Бедный мальчик в священном дурмане, Верен той же аттической теме, Я блуждал без копейки в кармане.

Ямб затасканный, рифма плохая Только бредни, постылые бредни, И достойней:

"О, матерь Ахайя, Пробудись, я твой лучник последний..."

x x x

Мы шли босые, злые, И, как под снег ракита, Ложилась мать-Россия Под конские копыта.

Стояли мы у стенки, Где холодом тянуло, Выкатывая зенки, Смотрели прямо в дуло.

Кто знает щучье слово, Чтоб из земли солдата Не подымали снова, Убитого когда-то?

КОЛЫБЕЛЬ

Андрею Т.

Она:

Что всю ночь не спишь, прохожий, Что бредешь - не добредешь, Говоришь одно и то же, Спать ребенку не даешь? Кто тебя еще услышит? Что тебе делить со мной? Он, как белый голубь, дышит В колыбели лубяной.

Он:

Вечер приходит, поля голубеют, земля сиротеет. Кто мне поможет воды зачерпнуть из криницы глубокой? Нет у меня ничего, я все растерял по дороге; День провожаю, звезду встречаю. Дай мне напиться.

Она:

Где криница - там водица, А криница на пути. Не могу я дать напиться, От ребенка отойти. Вот он веки опускает, И вечерний млечный хмель Обвивает, омывает И качает колыбель.

Он:

Дверь отвори мне, выйди, возьми у меня что хочешь Свет вечерний, ковш кленовый, траву-подорожник...

x x x

Под сердцем травы тяжелеют росинки, Ребенок идет босиком по тропинке, Несет землянику в открытой корзинке, А я на него из окошка смотрю, Как будто в корзинке несет он зарю.

Когда бы ко мне побежала тропинка, Когда бы в руке закачалась корзинка, Не стал бы глядеть я на дом под горой, Не стал бы завидовать доле другой, Не стал бы совсем возвращаться домой.

ЯЛИК

Что ты бредишь, глазной хрусталик? Хоть бы сам себя побеоег. Не качается лодочка-ялик, Не взлетает птица-нырок.

Камыши полосы прибрежной Достаются на краткий срок. Что ты бродишь, неосторожный, Вдалеке от больших дорог?

Все, что свято, все, что крылато, Все, что пело мне: "Добрый путь!" Меркнет в желтом огне заката. Как ты смел туда заглянуть?