Две дамы прошли мимо Антона. Они не глядели под ноги, на чисто вымытые плиты - единственное доказательство того, что вчера здесь было кровавое пятно. Вчера было, а сегодня жизнь идет своим чередом. Можно сто лет сидеть на этой скамейке - Скарга уже сюда не придет. Он почувствовал, как тоскливо сжимается сердце и сиротская беспомощность обессиливает тело. Да что же такое со мной, воспротивился он, неужели я боюсь? Такая дребедень в душе. У Белого в салоне накатило, сейчас вновь. Окрашенные нежностью воспоминания. Что вспоминать про встречу у Белого? Собрались и обсуждали при свете фонаря, как лучше экспроприировать типографскую наборную кассу. Может и любили друг друга в тот вечер, но больше потому, что казались себе умными, лихими и удачливыми. А тем временем проморгали осведомителя, и тот точил, подтачивал, строчил донесения... Глупость свою надо вспоминать, доверчивость, неосторожность. Вспомнишь смерть Адама, подумал Антон, и высохнут умильные слезы. Состаримся - потоскуем, как пан Винцесь. А теперь вперед, сказал себе Антон и торопливо покинул кладбище. Но бездумной решимости у него хватило на два квартала, до моста. Здесь, глядя в воду, он опять почувствовал пустоту вокруг сердца; Антон признал, что ему страшно. Он пожалел, что не может призвать на помощь Пана. Тот не ведал страха, слово "надо" снимало с него любые сомнения. Пан знал, что получится так, как он хочет. А сейчас Адама нет, Скарги нет, Пан застрелился. А его не берут, потому что ротмистр считает его теоретиком, который хочет снять квартиру в альпийских горах и писать статьи для наивных рабочих. Пусть думает. Это и лучше, что он так рассудил. Пусть заблуждается, до семи можно все успеть, подумал Антон и внезапно ощутил на спине цепкий взгляд неизвестного наблюдателя.
Он нагнулся поправить шнурок на ботинке и разглядел своего "ангела". На пустынном тротуаре перед Полицейской улицей филеру негде было укрыться, и на лице его под кепочкой с нелепой пуговкой на макушке отразилась растерянность застигнутого врасплох воришки. Он не придумал ничего лучшего, чем войти в ближайшую калитку. Возможно, он попросит там воды, подумал Антон. Но откуда он взялся? Неужели ротмистр поставил пост при могильных камнях? Он запирает все двери, подумал Антон, мне придется пролезть сквозь угольное ушко. Не оглядываясь на филера, он деловито отшагал до Губернаторской и тут подчинился неспешному ритму толпы. Она донесла его до фарного костела. Службы еще не было, на нее собирались, десятка три женщин сидели на скамьях над открытыми молитвенниками. Антон прошел вперед, приоткрытая дверь сакристии показалась ему знаком успеха, и он, не преклоняя колено, не крестясь, ступил на пространство алтаря и через мгновение оказался в покое, где пожилой сакристиан за широким столом записывал что-то в костельную книгу. Удивление его внезапным появлением мирянина оказалось столь продолжительным, что Антон успел выйти на дворовую лестницу, не услышав негодования. Филеру потребуется несколько минут, чтобы убедиться в исчезновении своего поднадзорного. Пусть учится не зевать, подумал Антон. На улице он нырнул в подворотню и стал уверен, что филер его не отыщет. Но медлить уже не годилось - до жилья Святого оставалось с полсотни шагов. Будь что будет, решился Антон. Ему припомнилось, что эти слова были девизом римских легионеров, они говорили их, отдаваясь в волю судьбы.
В подвал, где жительствовал Святой, вела каменная лестница, прикрытая от дождя и снега навесом. Антон спустился, потянул на себя дверь - она оказалась не заперта, Святой был дома - и переступил порог. Старый подвал делила надвое досчатая стенка. За стенкой разговаривали. "Нет, невозможно, - услышал Антон голос Святого. - Что мне останется после этого?" Присутствие второго человека меняло планы, но уже заскрипел пол под его шагами, и отступить стало невозможно. Он открыл легкую фанерную дверь и с порога увидел Святого за столом и смоленского ротмистра, который стоял посреди комнаты в хозяйской позе. Злая растерянность Святого и неудовольствие Клима подтвердили Антону, что он верно определил осведомителя.
Если я его застрелю, подумал Антон, мне придется убить и ротмистра. Если уйти, он арестует меня через полчаса. Это шанс.
- Кажется, я не во время, - сказал Антон. - Зайду попозже.
- Нет, нет, - поспешно остановил его Клим. - Заходите.
Антон переступил порог. Нет, не буду стрелять, решил Антон, бессмысленно. Он поглядел на Святого. Тот тупо вглядывался куда-то в пустоту, лицо его наливалось кровью; казалось, что сейчас его хватит удар.
Нелепость ситуации была очевидной.
- Мне пора, - объявил Клим. - Всего доброго! - и ступил к дверям.
В тот же миг Святой вытянул ящик стола, и у него в руках оказался крупный с вороненым стволом револьвер.
- Ротмистр, не двигаться! - хрипло приказал Святой. - К стенке. Лицом к стенке. И ты.
Он решился убить, понял Антон. Сейчас застрелит меня, потом ротмистра - и уйдет. Поворачиваясь к стене он опустил в карман руку, отжал большим пальцем предохранитель, и сквозь пиджак, не целясь, выстрелил. Святой вскрикнул, Антона это обрадовало, он достал пистолет и выставил его перед собой. Внезапно ротмистр рванулся к двери и прыжком вывалился в сени. "Гад!" - крикнул Святой и выстрелил в перегородку. Пуля щелчком пробила доски. Антон видел перекошенное ненавистью лицо, толстый черный барабан и прикрытый спусковой скобой палец, который сжимался. Револьвер Святого подпрыгнул в воздухе, а он почувствовал, как в животе у него что-то разрывается в клочья. Пистолет стал тяжелым, словно гиря, но он держал его, целясь стволом, как учил Скарга, в центр белой рубахи, и нажимал на курок. На этом белом пятне возникли две черные дырки, и сразу рубаха стала краснеть. "Гады! Гады!" - слышал он голос Святого, но смысл ругани не доходил до него.
Вдруг стены стали удаляться, каждая в свою сторону, и Святой поплыл вместе со стеной и пропал, а он медленно ополз по стене, задыхаясь от нестерпимой боли. Он выронил пистолет и тогда приметил Святого - тот сидел напротив него у стены в красной рубахе. Этот красный цвет закрыл все предметы, непроглядная пурпурная завеса опустилась перед глазами. Еще он услышал шаги и понял, что вошел ротмистр, но повернуться к нему не давал огонь, сжигающий его нутро...
