Он вышел в сени, закрыл комнатную дверь на замок и стоял наготове, прислушиваясь к звукам улицы. Скоро послышалось цоканье копыт о булыжник, и тогда Антон спешно вышел на улицу и на глазах растерянного филера вскочил в пролетку.
- Опаздываю, братец, - сказал Антон. - Гони. Заплачу.
Заинтересованный извозчик стеганул лошадь кнутом.
Ощущая на бедре горячее прикосновение пистолета, Антон жалел, что мало тренировался в стрельбе. Однажды Скарга пригласил его в лес по Борисовскому тракту, и в овраге он расстрелял обойму в газетный лист, приколотый к дереву. Огневой рубеж отстоял от мишени на десять шагов. Скарга говорил, что такого расстояния достаточно для самообороны, а для теракта лучше приблизиться, три - пять шагов - оптимальное удаление, промахнуться невозможно. Скарга называл пистолет дамским. Пистолетик, говорил Скарга, называется дамским, потому что дамам удобно носить его в сумочке. Мужчина может называть его карманным.
С Нижнего рынка пролетка поднялась на Верхний, и тут Антон посмотрел на часы - было без пяти четыре. "На Богоявленскую" - сказал он извозчику. У гостиницы пролетка повернула. Лошадь шла шагом. Улица в оба конца была пуста. Вдруг из книжной лавки вышел Стах, держа в руке портфель с бронзовыми застежками. Антон остановил возницу и стал рассчитываться. "Свободен?" - спросил извозчика подоспевший Стах. Это был знак, что деньги при нем. В противном случае он должен был пройти мимо. Таков был уговор. Стах сел в пролетку, рессоры осели под его весом, и лошадь потянула драгоценный груз к Захарьевской, унося в неизвестность Стаха, деньги и удачу. Через час, думал Антон, Стах будет в Кунцевщине, оттуда вместе с братом пойдет от одного надежного двора к другому, пока не окажется в Вильне, в явочной квартире вблизи Острой Брамы, где деньги примут, пересчитают, а потом истратят, возможно, на подкуп пограничной стражи и переправку людей за рубеж. Пролетка исчезла за углом, и Антон успокоенно пошел в лавку исполнить последнее из мирных дел. Старик поглядел на него печальными глазами и не поднялся навстречу.
- Я - товарищ Кирилла, - сказал Антон. - Он в больнице.
Старик кивнул, в знак того, что ему об этом известно.
Антон достал из внутреннего кармана коробочку из-под леденцов, доверенную ему Скаргой, и положил перед стариком.
- К сожалению, не пригодилось, пан Винцесь.
- Но он жив? - спросил старик.
- Думаю, да.
- Может быть, пригодится? - в голосе старика теплилась надежда.
- Будем надеяться, - ответил Антон.
- Жизнь ходит по кругу, - грустно сказал старик. - Время застыло на нашей земле. Только люди меняются...
Антон не стал уточнять, что кроется за этим обобщением. Мудрость стариков - мудрость бессилия.
- Спасибо, пан Винцесь, - сказал Антон. - До встречи.
На улице он сообразил, что слова "до встречи" были его неудачей - он как бы признал, что им придется встретиться на похоронах Скарги, если его отдадут родным. Хоть и "спасибо" было ненужным - старик удружил Скарге, и мелкая вежливость не равнялась его риску. Но все не объяснишь. У старика не было дел впереди, а у него есть неотложное дело. Старик может оплакивать утрату молодого родственника, а он не может, не вправе составлять ему компанию в скорби, пока жив человек, который называл себя социалистом-революционером, боевиком, заступником угнетенных... Партия никого не удерживает силой, каждый волен распоряжаться своей свободой, но измена и предательство товарища - больший грех, чем насилие властей над народом. Чиновники исполняют классовую волю, доносчик - личную. Он сам себе приказчик. И сам себе могильщик. Братоубийца. Кровавая пешка. Даже жандармы испытывают к нему презрение, готовы списать в расход...
Он вдруг понял, в чем был главный просчет осведомителя. Тот не мог знать, что последует из его сообщения. Ему разумеется ни слова не сказали о засаде. Он полагал, что Скаргу возьмут без перестрелки, и тогда это выглядело бы как его собственная неосторожность. А если бы рядом, как и намечалось, оказался он, Антон, то вина легла бы на него. Лишь залповая стрельба и окружение выявили подготовленность операции. И теперь остается свершить революционное возмездие. Жизнь за жизнь, хоть эти жизни и неравноценны...
Антон открыл дверь в фотосалон. Звякнул колокольчик. В салоне две подружки в темных платьях и шляпках, украшенных цветами, стояли на фоне горного водопада. Белый, накрыв аппарат и себя бархатной попоной вставлял в камеру пластинку. "Внимание!" - услышал Антон его голос. Ему вспомнилось, как прошлым годом они сидели у Белого - Скарга, он, Святой, Пан, Адам, Серж. Троих уже нет. Опустело что-то вокруг. Воздух поредел, как перед зимой. Скоро его черед. О чем говорить с Белым, подумал он. Белый не помощник. Пользы от него не будет... Антон вышел, напутственный звон дверного колокольчика показался ему тоскливым...
Солнце светило, густо шли по тротуару прохожие, а его охватывало чувство одиночества, полной разъединенности с этими людьми. Он перешел улицу, постоял у гостиницы и дождался пролетки. Езда успокаивала, на улице было больше свободы чем на тротуаре. Взгляд скользил не по лицам, не сталкивался с взглядами других людей. Мимо проплывали фасады домов, зелень Александровского сквера, громада собора, потом коляска покатила с горки и подковы звонче застучали о мостовую, и мягко о дубовые плахи моста, в Свислочи отражалось голубое небо, за заборами на яблонях висели неубранные желтые и яркокрасные яблоки - почти как в раю. За Долгобродской Антон отпустил пролетку и вошел в ворота кладбища, куда должен был войти без малого сутки назад. Он обошел по плиточной дорожке костел, ожидая увидеть на памятниках следы трагедии и увидел их на правой стене костела. На белой побеленной стене темнела пятнами сколотая штукатурка, а на металлическом постаменте памятника со скорбящей богоматерью он приметил вмятины от ударов. Одну пульку, смятую в комок, Антон подобрал. Две похожие попали в Скаргу. Антон присел на скамейку и зажал пульку в кулаке. От нее по руке шел холод и чувство страха. Антон спрятал ее в карман, где лежали патроны. Вчера в девять, подумал Антон, Скарга сидел здесь, на этой скамейке, а через полчаса четверо городовых понесли его на выход. Вот тут, среди крестов, могил и надгробий завершилась его жизнь. И почему кладбище казалось нам удобным местом для встреч? Конспирация требует суеверного чувства. Это аксиома. Глупо бояться черной кошки, но лучше поверить, что черная кошка появилась не зря. Все-таки в кафе было бы проще вырваться из засады, чем в этом приюте смерти. Впрочем и это неважно. Есть вторая аксиома: когда-нибудь боевик попадется. Приходит день ошибки, день крупной неудачи, когда везение изменяет и уходит, как женщина, полюбившая другого. Каждый знает на что отваживается и чем рискует. Боевик рискует собой. И предатель рискует собой...