- Приказ отдан.
- Что ты будешь делать после этого?
- Не имеет значения.
- Тебя поймают. Рано или поздно.
- Не имеет значения.
- Для кого?
- Для меня.
- А для твоей жены? Для твоего сына?
Калмыков не ответил.
- Ты считаешь, что не можешь разрушить их жизнь, - сказал я. - Ты ошибаешься. Ты ее уже разрушил.
Он посмотрел на часы и встал.
- Вам лучше уйти.
- Никуда мы не уйдем! - заявил я. Но тут же почувствовал, как какая-то сила, как течение сильной реки, оттесняет меня к выходу. И тогда я заорал, понимая, что это последняя возможность исправить огромную, чудовищную жизненную несправедливость, которая совершалась на наших глазах: - Ты уже разрушил их жизнь! Ты уже разрушил ее! Два часа назад Юрий Сомов умер в реанимации!
Словно бы остановилась река.
- Это правда? - спросил Калмыков.
- Правда.
Он вернулся на свое место у стены, сел, но обнял руками не колени, а голову.
- У них больше никого нет. У них есть только ты, - сказал я, хотя говорить этого, возможно, было не нужно.
...Восемь десять.
Мамаев жил уже лишние десять минут.
- Приехали, - сказал Муха. Калмыков спросил:
- Они?
- Да, - сказал я. - Они.
Он встал и так и стоял с безвольно опущенными руками, с выражением растерянности на лице. Он стоял и смотрел, как вошли Тюрин и Док и расступились, пропуская Галину и Игната. Он стоял и смотрел на Галину и сына.
Она подошла к нему и положила руку на его плечо.
- Мы все знаем, Костя, - негромко сказала она. - Доктор нам все рассказал. Он рассказал нам все. Не нужно его убивать. Бог ему судья, Костя. Бог всем им судья. Ты вернулся. Не уходи от нас снова.
Игнат стоял у порога, и руки его были так же безвольно опущены, как у отца.
- Это твой отец, Игнат, - сказала Галина.
- Я знаю, - ответил он. - Я знаю! Я это знал еще там, в Сокольниках! Я кричал тебе! Я тебе кричал! Ты слышал?
- Да, - сказал Калмыков. - Я слышал.
- Спасибо вам, ребята, - проговорила Галина. - А теперь мы пойдем.
- Я отвезу вас, - предложил Док.
- У меня есть машина, - отказался Калмыков. - Там, в поселке.
- А что будет с этим? - спросил Артист, кивнув на Мамаева, сидящего в кресле с тем же торжественно-отрешенным видом.
- Ничего. Отойдет.
- И все забудет?
- Нет.
...Мы стояли у просторного, во всю стену, окна и смотрели, как по туманной дороге, подсвеченной снизу осенней листвой, идут, уходят, скрываются в тумане трое.
Святая троица.
...Док неожиданно повернулся, сгреб Мамаева за шиворот и подтащил к окну:
- Смотри на них, мразь! Молись на них!
Швырнул Мамаева обратно в кресло, долго вытирал платком руки, а потом бросил платок на пол.
- Джентльмены, у меня такое ощущение, что нам здесь нечего больше делать, - сообщил Тюрин.
Мы вышли. Туман осел. Засияла последним золотом осени березка у дома. Но едва мы спустились с крыльца и сделали с десяток шагов, как звон стекла заставил нас обернуться.
В окне второго этажа двигался Мамаев и крушил креслом стекло. Его мотало из стороны в сторону, но он делал свою работу с целеустремленностью пьяного, который движется на автопилоте. При последнем ударе кресло выралилось у него из рук, полетело вниз, а сам он повалился грудью на подоконник. Но с тем же упорством поднялся, уперся руками в остатки рамы.
- Вы! - произнес он. - Вы. Все. Тюрин. Гнида. Раздавлю. Всех. Прирежут. Всех. Никаких. Бабок. Не. Пожалею. Всех!
- Не стоило ему этого говорить, - осуждающе заметил Боцман.
- Не стоило ему этого думать, - поправил Муха.
Сверху неслось:
- Вас. Всех. Ваших. Короедов. Всех. Баб. Ваших. Всех. На хор. На хор. На хор. На хор.
- По-моему, пластинку заело, - прокомментировал Артист и обратился к Тюрину, перебрасывая из руки в руку "лимонку": - Вы уверены, что станете несчастней, если не получите полмиллиона баксов?
- Несчастней? - высокомерно переспросил Тюрин. - Я не стану богаче. А несчастней не стану. Потому что не в бабках счастье!
- Мы думаем точно так же, - с удовлетворением кивнул Артист и взялся за чеку.
- Отставить! - приказал я. - Дай сюда! Дай сюда "лимонку"!
- Пастух! Ты злоупотребляешь властью, данной тебе нашим маленьким демократическим коллективом!
- Да, злоупотребляю, - сказал я. - Власть для того и существует, чтобы ею злоупотреблять. А иначе на кой черт она нужна?
А сверху все неслось:
- На хор! На хор! На хор! На хор!
Я выдернул чеку, выждал полторы секунды и отправил "лимонку" туда, вверх, в обшитый светлым деревом зал.
Где ей и было самое место.
Долго-долго кричали вороны, поднятые с сосен взрывом, а особенно надрывалась матерщишоца. Долго-долго кружились в воздухе листья березы.
Уличного музыканта одаряет золотыми червонцами осень.
Он богат уже, скоро зима.
Это я, это я, Господи!
Имя мое - Сергей Пастухов.
Дело мое на земле - воин.
Твой ли я воин, Господи, или царя Тьмы?
