- Вы слышите, что она кричит?
- Что? - спросил Боцман.
- Она же кричит: "Блядь! Блядь!"
- Ну тебя в жопу! - сказал Артист. - У тебя извращенный слух!
- Нет, вы послушайте, послушайте! - настаивал Муха.
Мы послушали.
- И в самом деле, - озадаченно согласился Боцман.
И как бывает всегда, когда в чернильном пятне человек увидел какой-то рисунок и после этого ничего другого больше не видит, так и мы ничего больше не слышали в пронзительных криках этой вороны.
Док не звонил. На мои звонки отвечал приятный женский голос:
- Сожалеем, но абонент временно недоступен.
Тюрин сидел возле поста на Дмитровке и звонил каждые полчаса. Я отвечал ему, как справочное аэропорта:
- Ждите.
Док прорезался только в пять пятьдесят утра.
- Выезжаем, - сказал он.
- Почему не звонил?
- Не мог.
- Почему отключил мобильник?
- Там, где я был, мобильными телефонами не пользуются.
- Где ты был?
- В коридоре реанимации.
- О господи! - сказал я. - Сомов?
- Да. Галя и Игнат со мной.
- Двести?
- Да.
"Груз двести"!
Есть ли сейчас хоть кто-то в России, кто не знает, что это значит?
- Могу я рассказать им все? - спросил Док.
-Да.
Мамаеву осталось жить два часа.
В шесть сорок позвонил Тюрин:
- Встретил. Едем.
Час двадцать осталось Мамаеву.
Час.
Сорок минут.
Я набрал номер мобильника Тюрина:
- Вы где?
- Проскочили Шереметьевку.
Не успеют.
- Пойдемте, - сказал я Артисту, Мухе и Боцману.
Мы вошли в дом.
Посередине просторного зала, обшитого светлым деревом, на светлом паркете стояло красивое мягкое кресло с высокой спинкой и резными деревянными подлокотниками в виде каких-то морских чудищ. В нем сидел Мамаев. Он был ничем не привязан, но сидел прямо, откинувшись к спинке, положив руки на подлокотники, держа колени вместе и глядя перед собой. Его грубое, бледное в свете туманного утра лицо было исполнено отрешенности. Полосатая пижама делала его похожим на узника тюрьмы "Синг-Синг", ожидающего казни на электрическом стуле.
И это было не так уж далеко от истины.
В глубине зала, в нише-алькове, стояла необъятных размеров кровать со смятыми простынями. Рядом с креслом, в котором восседал Мамаев, на большом круглом столе в живописном беспорядке лежала еда, фрукты, стояли бутылки.
Калмыкова я увидел не сразу. Он сидел у стены в углу зала, как бы слившись со светлым деревом панелей. Сидел так, как сидят на Востоке: в позе терпеливого ожидания, привалившись к стене, обняв руками колени. Он был в сером костюме, крахмальная рубашка без галстука, расстегнутая на груди, светилась в сумраке белизной, подчеркивая серость его сухого лица.
На наше шумное появление он никак не прореагировал. Не прореагировал и Мамаев. У меня появилось ощущение, что мы вошли в музей восковых фигур, исполненных с жутковатой натуральностью.
В доме было тепло. После многочасового дежурства в сыром тумане, пронизавшем нас до костей, оказаться в сухости и тепле было верхом блаженства. Этим и воспользовался Артист.
- Тепло-то как! Как тепло! - восхищенно проговорил он. - Я уже и забыл, что может быть так тепло!
На актерском языке, как объяснял нам Артист, это называется пристройкой. Пристроиться к партнеру, чтобы общение было естественным. Или выглядело естественным, что на сцене, да и в жизни, значит практически одно и то же.
- Здорово, Константин, - обратился он к Калмыкову так, будто видел его только вчера и в нашей сегодняшней встрече нет ничего необычного.
- Доброе утро, господин Мамаев. Мамаев не шевельнулся.
- Он не отвечает на приветствия, - бесстрастно объяснил Калмыков. - Он отвечает только на прямые вопросы.
- Это удобно, - оценил Артист. - У меня есть к нему пара вопросов. Но разговаривать на голодный желудок... Красота-то какая! - воскликнул он, окинув взглядом стол. - Господин Мамаев не будет возражать, если мы слегка обедним этот натюрморт?
- Он не будет возражать, - подтвердил Калмыков.
- Я хотел бы получить разрешение от него.
- Спроси прямо.
- Пожалуй, воздержусь. Поверю тебе. А то вдруг он не разрешит? А жрать, если сказать по правде, охота. Бананы. Это хорошо. Киви. Тоже хорошо. Ананас. Замечательно!.. А это что за фрукт? - изумился Артист и обернулся к нам. - Вы только посмотрите!
В руках у него была зеленая ребристая граната Ф-1, именуемая в народе "лимонкой".
- Что это такое, господин Мамаев?
- Граната, - последовал ровный, как бы синтезированный на компьютере, ответ.
- Вам подсунули ее вместе с киви? Что делается на наших рынках, что делается! Как здесь оказался этот симпатичный фрукт?
- "Лимонка" была у него под подушкой, - ответил Калмыков.
- Ну и нервы у человека! Спать с гранатой под подушкой! Нет, на такое я неспособен. Банан я, пожалуй, съем, а этот фрукт возьму с собой. Позже его употреблю. Налетайте, джентльмены! - радушно предложил Артист и взялся за банан, как бы давая понять, что свою роль он исполнил и пора бы поработать языками и нам.
- Он отвечает на все вопросы? - спросил Боцман.
- На все, - кивнул Калмыков.
- В чем, по-вашему, смысл жизни, господин Мамаев?
- На такие вопросы он не отвечает.
- А на какие отвечает?
- На конкретные. Если ты хочешь узнать у него что-то конкретное, спрашивай.
- Как ни странно, но ничего конкретного я узнать у него не хочу, подумав, сообщил Боцман. - А ты? - спросил он у Артиста.
- Как ни странно, но я тоже.
- А у меня есть вопрос, - вмешался Муха. - Конкретный. Господин Мамаев, вы слышите, как кричат за окном птицы?
- Слышу.
- Что это за птицы?
- Вороны.
- Что, по-вашему, кричит эта? Вот эта, эта!
- Блядь, блядь.
- А вы говорите, что у меня извращенный слух! - укорил Муха. - Нормальный у меня слух!
- И долго он будет в таком состоянии? - поинтересовался Артист.
- Уже недолго, - ответил Калмыков и посмотрел на часы.
Семь тридцать.
- Ты ждешь восьми? - спросил я.
-Да.
- Ждешь, не поступит ли отмена приказа?
-Да.
- Она не поступит.
Я ожидал вопроса "Почему?", но Калмыков молчал.
- Приказ не будет отменен, потому что его некому отменить, - объяснил я. Вчера утром Буров был убит в своем кабинете. Через двадцать минут после того, как сбросил на твой пейджер приказ "Приступайте".
