Он продолжал терпеливо ждать.

Еще через полгода был принят закон о государственном языке. Им, естественно, стал эстонский. Хоть он и в самом деле был флективно-агглютинативным, что, как не поленился выяснить Томас, заглянув в энциклопедию, было всего лишь характеристикой морфологической структуры языка. Еще Томас с удивлением узнал, что в его родном языке всего девять гласных и шестнадцать согласных звуков. Странно. Ему почему-то казалось, что больше.

Но главное было не в этих лингвистических тонкостях. Лица некоренной национальности, не сдавшие экзамен на знание государственного языка, подлежали увольнению с работы. С любой. Главное было в этом.

Вот теперь побегут, с удовлетворением решил Томас. Но они не побежали. Уехали единицы. Остальные бесновались в манифестациях, мокли и мерзли в пикетах, жаловались в ООН, но уезжать не желали. Не желали, и все.

Томас был возмущен, охвачен чувством искреннего негодования на этих оккупантов, которые полвека держали в рабстве его свободолюбивый народ и продолжают жировать на священной эстонской земле, политой потом его дедов и прадедов. Под влиянием этого чувства Томас пришел в отделение Национально-патриотического союза и набрал там целый рюкзак листовок с надписями типа: "Русские оккупанты, убирайтесь в Россию!" По вечерам, прячась, как подпольщик, он рассовывал листовки в почтовые ящики в домах российских военных пенсионеров. Это были очень приличные дома в хорошем районе, квартиры там тянули на полную цену. Весь этот район был обклеен объявлениями Томаса об обмене. Но на них не откликался никто. Запихивая пачки листовок в узкие щели жестяных ящиков, Томас злорадно думал: "Уберетесь, гады! Все уберетесь!"

Первый рюкзак он распределил за неделю, взял у национал-патриотов второй. Но он остался почти нетронутым. Однажды поздним вечером российские военные пенсионеры отловили Томаса и умело, не оставляя следов на лице, так отмудохали его, что он еле добрался до дома и неделю отлеживался, охая при каждом вздохе и обкладывая компрессами отбитые почки.

Когда немного полегчало и в унитазе вместо крови заплескалось просто нечто розоватое, Томас начал выползать из дома. Эстонских политических изданий он больше не покупал, зато стал покупать русские газеты московские. И словно прозрел. Российские шахтеры перекрывали Транссиб, рабочим годами - Господи милосердный, годами! - не платили зарплату, сопоставление пенсий с ценами на продукты вызывало оторопь. Как же они там вообще еще живы?!

Все стало понятным. Какой же идиот поедет в эту Россию из бедной, но сравнительно все-таки благополучной Эстонии?!

Томас понял, что со своим верняковым бизнесом он пролетел. До него доходили слухи, что крупные риелторские фирмы скупают жилье в Подмосковье и в русских городах средней полосы. Даже Краб создал при своей "Foodline-Balt" дочернюю фирму по операциям с недвижимостью и ведет строительство чуть ли не целого микрорайона в Смоленске. Но это Томаса не волновало. Их дела. Может, они считают, что это выгодное помещение капитала, так как из-за инфляции квартиры все время повышаются в цене. Может, ждут, когда в России все устаканится и русские все же потянутся на родину. Пусть ждут. Они могут себе это позволить. А Томас не мог. Окончательно отлежавшись, он съездил в Тулу и продал квартиру за свою цену. И считал, что ему повезло. Двенадцать штук "зеленых" были хорошими бабками, особенно если не гусарить и чем-нибудь прирабатывать на жизнь.

Этим он и занялся. Когда жизнь поджимала, подкалымливал на своих "Жигулях". Не брезговал и сдавать свою студию знакомым центровым девочкам за почасовую оплату. Почему нет? Девочкам надо жить, Томасу надо жить. Время от времени обслуживал важных клиенток Краба, за что тот в зависимости от результата переговоров платил от двухсот до трехсот баксов. Иногда сам кадрил богатых иностранных туристок. Устанавливал мольберт с подходящим к случаю наброском на набережной или возле ратуши и прохаживался возле него с задумчивым видом, покуривая прямую данхилловскую трубку, которую купил специально для создания имиджа.

Туристок прямо-таки тянуло посмотреть на набросок, а дальше было уже все просто. Наметив подходящий объект, Томас завязывал непринужденную беседу, жаловался на творческий кризис, потом показывал гостье город, угощал шампанским в кафе и приглашал в свою студию посмотреть его работы. Иногда осмотр заканчивался на широкой тахте, застланной домотканой эстонской дерюжкой, а иногда обходилось и без этого. Дамы смотрели студенческую мазню и, что самое поразительное, почти всегда что-нибудь покупали. Но что потрясло его до глубины души, так это то, что одна из клиенток Краба, старая выдра из Гамбурга, оказавшаяся не такой уж и старой, вдруг загорелась купить его собственную работу - "Композицию номер шесть", тот самый холст, на который Томас выдавливал краски с таким чувством, с каким давят угри. И купила. И выложила восемьсот баксов. Сама! И при этом не было никакой широкой тахты. Ни до того, ни после. Боже милостивый, да что же это за странный мир искусства?

Томас срочно изготовил вторую такую же картину - "Композицию номер семь", но на нее покупательниц почему-то не находилось.

Политикой он вообще перестал интересоваться. И лишь когда в России разразился августовский финансовый кризис и Томас прочитал в "Новых известиях", что цены на недвижимость стремительно падают, он испытал удовлетворение оттого, что угадал и вовремя избавился от тульской квартиры. И одновременно -злорадство. Злорадствовать по поводу несчастий ближних было делом не совсем богоугодным, но Томас не мог сдержаться. Да и какие они ему ближние - все эти киты-риелторы или тот же Краб. Наварить хотели на беде русских, с которыми эстонцы многие века мирно жили на эстонской земле, поливая ее общим потом и украшая общим трудом? Вот и наварили!

Недвижимость продолжала валиться. Цена квадратного метра элитного московского жилья снизилась с полутора тысяч долларов до тысячи, потом до семисот и продолжала снижаться. Стремительно падали цены и на типовое жилье. На Краба было страшно смотреть. Томас однажды увидел его возле мэрии и узнал только по квадратной фигуре. Он выглядел уже не на сорок с лишним, а на все шестьдесят. Томас приветственно помахал ему, но Краб его даже не заметил. Он рявкнул на телохранителя, не слишком проворно открывшего ему дверь "мерседеса", и укатил.