И хотя в обвинительном заключении стояла статья 147-2, Томас все же надеялся, что отделается по минимуму, тем более что следователь специально отметил чистосердечность признаний обвиняемого. Что, по мнению Томаса, характеризовало его как порядочного человека.

Теперь важно было произвести срошее впечатление на судью. Было бы огромной удачей, если бы судьей оказалась женщина средних лет. Впрочем, молодых женщин среди судей практически не бывает. А на женщин среднего возраста, особенно одиноких, Томас действовал неотразимо. Не потому, что он был красавцем. Нет, красавцем он не был. При росте сто восемьдесят сантиметров, с припухшими по-детски чертами лица, с взлохмаченными светлыми волосами и унылыми голубыми глазами, которые при желании можно было назвать грустными, Томас производил впечатление старательного и недокормленного студента, который из сил выбивается, чтобы получить образование. Но необходимость помогать больной матери, вырастившей его без отца-негодяя, который исчез сразу после его рождения и ни разу не дал о себе знать, плата за лекарства, плата соседке, чтобы присмотрела за матерью, пока он сидит на лекциях... Да что говорить!

Студентом Тартуского университета Томас действительно был. Целых полгода. За это время он успел прочитать Гесиода и мог без запинки перечислить имена всех девяти древнегреческих муз - от музы лирической поэзии Евтерпы до музы астрономии Урании. Из них ему особенно нравились муза комедии Талия и муза любовной поэзии Эрато. К Полигимнии, музе гимнов, он относился совершенно равнодушно, как и ко всем гимнам вообще, к Терпсихоре был снисходительно-благожелательным. А вот музу истории Клио почему-то не любил. Не нравилась она . ему, казалась злой и непостоянной. Как деканша истфака, еще молодая, но уже стерва. Сегодня у нее одно, завтра другое, а послезавтра и вообще третье: русские, оказывается, уже не братья освободители, а чуть ли не оккупанты. И все это не напрямую, а хитроумно, в подтексте. Томасу было по барабану, кем будут считаться русские в официальной историографии Эстонии. Но нужна же хоть какая-то определенность. Что это за наука, в которой сегодня дважды два четыре, а завтра четыре и две десятых, да еще и со знаком минус. И что это за муза, которая покровительствует такой науке.

Нет, не нравилась ему Клио. А поскольку числился он по Историческому факультету, первый семестр стал для него и последним: он не сдал ни одного зачета, и к экзаменам его даже не допустили, так как, по справке деканата, из шестисот сорока учебных часов студент Томас Ребане прогулял триста двадцать, ровно половину, чего ни разу не случалось со дня основания университета в 1632 году. Но студенческий билет Томас сохранил и регулярно продлевал его за мелкие подарки секретарше проректора. Для серьезной милицейской проверки он не годился, но в мелочах помогал отмазываться, в том числе и от матери.

Мать Томаса постоянно жила на хуторе на острове Сааремаа, откуда вся ее семья была родом и где родился и сам Томас, держала пять коров и была такой несокрушимой мощи и здоровья, что управлялась со всем хозяйством одна, нанимая работников лишь на сенокос и силосование. Примерно раз в полгода она появлялась в городской квартире и выкидывала из нее всю компанию Томаса, сколько бы там людей ни было, при этом спускала с лестницы и его самого. После чего наводила порядок, клятвенно обещала сыну переломать ему ноги, если в следующий раз найдет в квартире хоть одну пустую бутылку, и возвращалась на хутор, так как хозяйство требовало постоянного ее присутствия.

Так что единственной правдой в печальной истории своей жизни, которой Томас доверительно делился с годившимися ему в матери дамами, был отец. Томас действительно его не знал. Но не потому, что тот был негодяем. Он был тихим пьяницей, и мать выгнала его сама. Когда Томас подрос, ему рассказали, что отец плавал старшим механиком на малом колхозном траулере там же, на Сааремаа, исправно привозил матери деньги, слезно просил разрешить вернуться, но мать была непреклонна. В конце концов отец утонул. По пьянке его смыло в штормовое море, а так как команда траулера была тоже после получки, хватились стармеха только на второй день, когда он уже мирно лежал на песчаной отмели на острове Муху.

Такова была правда. Но кого интересует правда? Людям нужна не правда. Людям нужна греющая их сердце ложь. Они верят лишь в то, во что хотят верить. Это помогает им жить. Особенно женщинам в годах, истосковавшимся по мужской заботе и жаждущим излить свою материнскую заботу на всякого, кто подвернется под руку.

В том числе и на Томаса.

И он для них, по его искреннему убеждению, был совсем не худшим вариантом. По крайней мере, он никогда их не бил, даже будучи очень поддатым. Никогда, ни единого раза, никого. Это было его принципом. А когда, наскучась жизнью, которая довольно быстро начинала напоминать тусклые семейные будни, исчезал из приютившего его гнезда, никогда не прихватывал с собой золотых колечек, цепочек или других ценных безделушек. И денег тоже не брал. Ну разве что червонец на такси. Но не более того. Нет, не более. А почему? Потому что он считал это неблагородным. Так поступают только подонки. А он не был подонком.

Материнские чувства, которые Томас пробуждал своим видом у женщин определенного склада и возраста, не раз выручали его в трудных жизненных ситуациях. И в ночь перед судом он помолился о том, чтобы судьей оказалась такая вот женщина. И молитва его, похоже, была услышана. Когда конвойные на автозаке доставили его в районный суд и вели по коридору, он прочитал на двери зала судебных заседаний: "Судья Кузнецова". Сердце его дрогнуло.

Но затем события приняли неожиданный и странный оборот. Вместо того чтобы ввести его в зал, его долго, часа три, мурыжили в комнате для обвиняемых, а попросту говоря - в арестантской, ничего не объясняя. В арестантскую время от времени входили какие-то люди, штатские и милицейские, задавали Томасу формальные вопросы, ответы на которые давно уже были изложены в протоколах допросов, исчезали, снова появлялись и снова исчезали. На вопросы Томаса они не отвечали, но он отметил, что привычная милицейская хмурость на их лицах разбавлена недоумением и даже, пожалуй, некоторой растерянностью. Словно бы они столкнулись с нестандартной ситуацией и не знают, как на нее реагировать.