Герцог Орлеанский не оказывал уже никакого влияния на парламент, и до созыва Генеральных штатов его имя едва ли вообще произносилось. Поэтому я не буду останавливаться на тех событиях, которыми отмечена эта интересная эпоха.
Само правительство определило границы своей власти и в воззвании ко всем просвещенным людям оно предложило обществу заняться вопросом о наилучшем способе созыва Генеральных штатов. Не означало ли это неосторожного возбуждения страны всякого рода политическими спорами, не направляемыми с самого своего возникновения никакими твердыми принципами? Действительно, они послужили первой причиной тех беспорядков, которые были порождены созывом Генеральных штатов. Первые признаки этих смут проявились в предместье Сент-Антуан, и все свидетельствует о том, что герцог Орлеанский не был им чужд. Фабрикант по имени Ревельон, вполне порядочный человек, давал заработок большому числу рабочих. Среди них распространили какую-то клевету, которая настроила их против того, кто давал им средства к существованию. В то же время им роздали некоторую сумму денег, к ним присоединилась толпа, их число возросло, и бунт так разросся, что пришлось прибегнуть для его подавления к помощи французских и швейцарских гвардейцев. Уже то обстоятельство, что у всех убитых или арестованных мятежников была найдена одинаковая сумма денег в двенадцать франков, свидетельствует, что мятежом руководил кто-то сверху; признания, сделанные некоторыми из этих несчастных, не позволяют усомниться, что бунт был возбужден агентами герцога Орлеанского. Благодаря его распущенному характеру ему было приятно всякое волнение; он всегда был рад посуетиться, пошуметь и создать затруднения, но большего он не смел желать.
Указанным бунтом руководил Лакло, причисленный с некоторого времени к герцогу Орлеанскому в качестве его секретаря по особым поручениям. Лакло был введен в Париже в некоторые дома виконтом Ноайлем, который знал его по службе в одном гарнизоне; исходя из его тщеславия, ума и дурной репутации, герцог Орлеанский решил, что это человек, годный на все, и что в бурных обстоятельствах полезно иметь его при себе. Его "Похвальное слово Вобану", безнравственный роман "Опасные связи", несколько работ по тактике и несколько газетных статей, доказывающих гибкость как его взглядов, так и таланта, побудили герцога Орлеанского поручить ему составление инструкций различным лицам, которые должны были представлять его в судебных округах, входивших в его удельные владения. По этому случаю Лакло составил своего рода кодекс, в статьях которого были высказаны все философские идеи того времени, но они показались герцогу Орлеанскому слишком мало прикрытыми. Он считал это неудобным и стал искать другого составителя. Ему указали на аббата Сиеса, как на человека, больше всех размышлявшего над теми вопросами, которыми, как предполагалось, займутся Генеральные штаты.
При свидании с ним в Монруже у Бирона герцог Орлеанский показал ему проект Лакло и попросил Сиеса исправить его по собственному усмотрению. Аббат Сиес, который по складу своего ума бывал обычно недоволен чужими работами, не нашел в проекте ничего заслуживающего сохранения и составил новый проект, который герцог Орлеанский одобрил и напечатал(16). Я считаю, что с этого момента у герцога Орлеанского не было больше никаких сношений с аббатом Сиесом и что это был единственный случай их общения. Но так как эти инструкции сильно нашумели и имя их автора было известно, то считалось, что в разные периоды революции существовала тайная связь между аббатом Сиесом и герцогом Орлеанским. Вероятно, никогда не было на свете двух более несхожих людей, и ничто не доказывает этого лучше, чем изображение Сиеса таким, каков он есть. Я постараюсь сделать набросок его портрета.
У Сиеса в высшей степени сильный рассудок, сердце его холодно и душа робка; непоколебима лишь его голова. Он может быть бесчеловечен, потому что самолюбие помешает ему отступить, а страх удержит в преступлении. Он проповедует равенство не из-за филантропии, а из-за жестокой ненависти к власти других. Однако нельзя сказать, чтобы он годился для осуществления власти, так как он не мог бы чувствовать себя хорошо во главе ни одного правительства, но он желал бы одухотворять его мысли и притом обязательно один. Нетерпимый и властный, он не может принудить себя к постоянному и регулярному труду; пренебрегая тем, что известно, он желает проникнуть дальше. Всякое препятствие его возмущает, и он презирает всякое соглашение. То, что он называет принципом, превращается в его руках в бронзовый скипетр, не приспособляющийся ни к несовершенствам природы, ни к слабостям человечества. Ему одинаково неизвестны как добродетели, внушаемые чувствительностью, так и заблуждения, вызываемые ею. Когда он принимает решение, то никакое чувство не может его остановить. В его глазах люди лишь пешки, которые надо переставлять; они занимают его ум, но ничего не говорят его сердцу. Когда он составляет конституцию, то он обращается со страной, для которой она предназначается, как с местом, население которого никогда ничего не чувствовало и ничего не видело.
Страх - единственное чувство, оказывающее на Сиеса истинное влияние. В Конвенте он боялся смерти; с тех пор им владеет боязнь мести Бурбонов.
Сиес ведет правильную жизнь, он методичен в своем поведении, но его образ действий мало понятен. В его частной жизни нет ничего интересного с философской точки зрения. Вкусы его до известной степени изысканны, он прихотлив в отношении обслуживания, помещения, меблировки. Он не алчен, но у него не настолько возвышенное сердце, чтобы презирать богатство; даже его самолюбие не настолько сильно, чтобы мешать корыстолюбию подрывать его политическое значение. Он не обладает ловкостью ума и не любит спорить, так как умеет лишь предписывать. Сиес плохой собеседник; у него нет желания убедить, он хочет поработить. Нрав у него желчный; возможно, что этому способствует его природный недостаток, мешающий ему общаться с женщинами. Тем не менее он удостаивает пошутить с ними; тогда он достигает известного изящества; он может улыбаться и лукаво высмеивать, но в меру, хотя и довольно колко, однако он никогда не опустится до того, чтобы быть любезным. Самолюбивый и малодушный, он должен быть вследствие этих свойств завистлив и недоверчив; поэтому у него нет друзей, но у него есть верная и покорная свита. Сиес может возглавлять мнения, но он не может быть главой партии. Его ум надменен, но не деятелен. Он очень цельный человек; если не все его желания выполняются, то он дуется в своем углу и утешается, полагая, что на него смотрят. Его лицо не кажется счастливым, но носит отпечаток грустного и созерцательного характера. Взгляд его имеет нечто надменное и высокомерное и оживляется лишь, когда он улыбается; его фигура, нечеткая по своим формам, медлительная и вялая походка, вообще вся его внешность кажутся заурядными, пока он не заговорит, а между тем говорит он нехорошо. Он произносит обыденные слова, но каждое слово выражает мысль и обнаруживает размышления. В серьезном разговоре он никогда не бывает увлекателен, но он импонирует. Свидетельствует ли все сказанное мною о том, что этот человек мог бы подчинить свой характер, свои настроения и взгляды какому-нибудь принцу и мог бы обладать услужливостью лица, согласного занять второстепенное положение? Никто этого не подумает.
