3. Наконец, вступая в Париж, союзные государи не приняли еще никакого решения относительно правительства, которое им предстояло предложить Франции или разрешить ей установить у себя.

Прежде чем продолжать краткий обзор событий, я хотел бы, во исполнение преследуемой мною цели, изложить причины, побудившие меня в эпоху Реставрации стать на сторону той системы, которую я затем поддерживал. Это объяснит влияние, которое я оказывал в то время, и представит, с моей точки зрения, наилучшее для меня оправдание.

Я уже указывал, что в последний период империи я часто ставил перед собой вопрос: какую форму правления должна усвоить Франция после падения Наполеона?

Помышлять о сохранении у власти семьи человека, толкнувшего страну в пропасть, означало бы переполнить чашу ее страданий, присовокупив к ним еще и низость. Кроме того, Австрия, которая одна лишь могла без неудовольствия признать регентство императрицы Марии-Луизы, не пользовалась в совете союзников большим весом. Она присоединилась последней к великим державам, взявшим на себя отмщение за попранные права Европы, и естественно, что Европа не прилагала особых усилий к тому, чтобы отдать французский престол в распоряжение венского двора. Строя свои расчеты, Россия могла отводить в них место и Бернадоту, чтобы избавиться от неудобного для себя соседа в Швеции, но Бернадот ознаменовал бы собой лишь новый этап революции. Возможно, что армия провозгласила бы государем Евгения Богарнэ, но она сама была разбита.

Герцог Орлеанский имел только нескольких сторонников. Одни считали, что его отец покрыл позором самое слово "равенство", для других герцог Орлеанский был таким же узурпатором, как Бонапарт, но лучшего происхождения.

Однако с каждым днем становилась все более настоятельной необходимость подготовить правительство, которое быстро заменило бы развалившуюся власть. Один день колебаний мог повести к зарождению мыслей о разделе и порабощении, скрыто угрожавших нашей несчастной стране. Нельзя было рассчитывать ни на какие интриги, так как они были обречены на бесплодие.

Следовало точно установить, чего желает Франция и чего должна желать Европа.

Среди ужасов вторжения Франция желала быть свободной и чтимой, а это значило желать возвращения Бурбонов с соблюдением порядка, предписываемого началами легитимности. Европа, еще неспокойная в отношении Франции, хотела, чтобы она разоружилась, вернулась в свои старые границы и не требовала постоянного надзора за соблюдением ею мира; для этого нужны были гарантии, а это также заставляло желать возвращения Бурбонов.

Таким образом, выяснение потребностей Франции и Европы должно было содействовать восстановлению Бурбонов, так как примирение с ними могло быть искренним.

Только Бурбоны могли скрыть от взоров французского народа, столь ревнивого к своей военной славе, неудачи, отметившие его знамена. Только Бурбоны могли быстро и безопасно для Европы удалить иностранные армии, занимавшие французскую землю.

Только Бурбоны могли достойным образом возвратить Франции выгодные для нее границы, обусловленные политикой и природой. С Бурбонами Франция переставала быть исполинской, но становилась великой. После ее освобождения от груза побед только Бурбоны могли вернуть ей то высокое положение, которое она предназначена занимать в социальной системе; они одни могли отвратить от нее месть, жажда которой накопилась в итоге двадцати лет насилий.

Бурбонам открывались все пути к трону, основанному на свободной конституции. Испробовав все виды политической организации и испытав наиболее деспотические из них, Франция могла найти покой лишь в конституционной монархии. Монархия с Бурбонами во главе означала бы даже для умов, наиболее склонных к новшествам, полное осуществление принципа легитимности, так как она сочетала бы легитимность, обеспечиваемую династией, с легитимностью, создаваемой учреждениями, а Франция должна была стремиться именно к этому.

Странное дело: когда общие бедствия приблизились к концу, оружие было обращено не против доктрин узурпации, а только против того, кто так долго и с такой неизменной удачей ими пользовался, как будто он один представлял опасность для страны.

Торжествовавшая во Франции узурпация не произвела, таким образом, на Европу того впечатления, которого следовало бы ожидать. Все были поражены не столько ее причиной, сколько последствиями, как будто последние не проистекали из первой. Франция, в частности, впала в не менее тяжелое заблуждение. Видя, что при Наполеоне страна сильна и спокойна, и пользуясь своего рода благоденствием, народ убедился, что для него не существенно, на основе какого права создана власть, которая им руководит. При большем глубокомыслии он понял бы, что сила этой власти ненадежна, что это спокойствие не имеет прочного основания, что его благоденствие, представляющее отчасти плод опустошения других стран, не может быть продолжительным.

В самом деле, что это за сила, которая не выдерживает первых превратностей судьбы! Испания, захваченная и занятая доблестными и многочисленными войсками еще прежде, чем она узнала, что ей предстоит война; Испания, лишенная армии и денег, изнемогающая и ослабленная долгим и гибельным правлением недостойного временщика при неспособном короле; наконец, Испания, благодаря измене лишенная правительства,-боролась в течение шести лет против гигантской державы и вышла победительницей из борьбы. Франция, напротив, внешне достигшая при Наполеоне высших степеней могущества и силы, не выдерживает и трех месяцев вторжения. И если бы ее король, находившийся двадцать пять лет в изгнании, забытый и почти неизвестный, не прибыл, чтобы сообщить ей таинственную силу и собрать ее готовые рассеяться остатки, то, может быть, она была бы теперь уже вычеркнута из списка независимых народов.

Правда, при Наполеоне она была спокойна, но этим спокойствием она была обязана лишь тому, что железная рука, все подавлявшая, грозила сокрушить тех, кто шелохнулся бы, и эта рука не могла без опасности для себя дать послабления ни на одну минуту. Как можно поверить, что это спокойствие пережило бы того, чьей настойчивости не хватало для сохранения этого самого спокойствия? Он был господином Франции по праву сильного. Разве после него его генералы не могли заявить притязаний на владение ею по тому же самому праву? Показанный им пример учил, что достаточно ловкости или счастья, чтобы захватить власть. Сколько людей могло бы также попытать судьбу и удачу во имя блестящих перспектив. Франция могла бы иметь столько же императоров, сколько армий; растерзанная собственными руками, она погибла бы в судорогах гражданской войны.