– Знаю, – повторил Захар Петрович, заметив лукавый взгляд Мая. – В основе водевиля «Давным-давно», а это по нему сделали фильм «Гусарская баллада», лежит история Надежды Андреевны Дуровой.

Измайлову как раз недавно попала в руки книга «Записки кавалерист-девицы», написанная самой героиней Отечественной войны 1812 года.

– Верно, – кивнул Май, а в глазах – озорной огонек: рано, мол, торжествовать. – А ведь была еще одна отчаянная девица. Раньше Дуровой военной стала… Знаете?

Измайлов засмеялся: да, недооценил он Мая. И развел руками: сдаюсь, мол.

– Ту, другую, звали Тихомировой Александрой Матвеевной. А служила она капитаном в мушкетерском Белозерском полку, – начал рассказывать Май. – Отчаянной храбрости была! Настоящий герой! Солдаты дивились, не зная, что она женщина. У-у! – протянул он восхищенно. – Вот о ком надо кино делать! И душевная была. Почти все свои деньги эта Тихомирова завещала солдатам своей роты…

– А как она умерла?

– Погибла… А сражение в том бою наши выиграли.

– Почему пошла в армию, не знаешь? – заинтересованно спросил Измайлов.

– Как не знаю. Тоже интересно, – с удовольствием «образовывал» своего шефа шофер. – Понимаете, был у Тихомировой родной брат. Как две капли воды на нее похожий. Служил он в том самом Белозерском полку. Однажды его вызвали в Петербург для сдачи экзаменов на офицерский чин… Куда ты, дура! – крикнул вдруг Май, резко тормозя.

Перед самым носом машины проскочила через дорогу собачонка. Шофер снова набрал скорость.

– Вот несмышленая, – продолжал ворчать он. – На чем я, Захар Петрович, остановился?

– Брат Тихомировой поехал в Петербург.

– Ага… Получил он, значит, чин поручика. Когда возвращался в полк, заехал по дороге домой. А дома беда. Семья разорилась, отец помер. Тоже был военный, майор. В отставке. А матери у них давно не было, сиротами росли… Ну, брат от сильного переживания тут же преставился. И осталась Александра Матвеевна одна. Совсем без денег. Жить не на что. Посоветовалась она с няней. И решила, что наденет мундир брата и поедет вместо него служить. Тем более науку военную она знала, сызмальства увлекалась… Поехала. И скоро дослужилась до капитана. В этом чине и воевала. Стало быть, она и есть первая в русской армии женщина-офицер…

Май свернул к дому Измайлова.

– Ну, спасибо за интересную историческую справку, – улыбнулся Захар Петрович и попросил шофера завтра утром заехать к нему на час раньше обычного.

Евгений Родионович Глаголев пришел домой не в духе. Допрос Зубцова снова ничего не дал. Следователь заглянул к нему в мастерскую на рынке перед самым закрытием, и они просидели в подсобке часа два.

Снова, как в первый раз, Глаголев расспрашивал Бо ярского в подробностях об истории со злополучным че моданом. У Евгения Родионовича было ощущение, что они играют в какую-то детскую игру – вопросы и ответы знал и допрашивающий, и допрашиваемый. «В котором часу зашел?», «Когда вышел?», «Раньше его видели?», «Не говорил ли он, зачем пришел на рынок?», «Здешний ли?»…

И теперь, дома, Глаголев швырнул кожаную папку на журнальный столик, переоделся и плюхнулся в кресло. Рената, жена Евгения Родионовича, занималась на кухне маникюром: Глаголев не терпел запаха ацетона, которым снимался лак с ногтей.

Так он и сидел, смотря в одну точку на стене, ожидая, когда позовут обедать.

– И какой только идиот мог придумать такой рисунок?! – вслух выругался он, глядя на обои.

Говорят: сапожник без сапог… Так и у Глаголевых. Въехали в квартиру почти три года назад, а у Евгения Родионовича все не доходили руки до нее. На машиностроительном заводе отгрохал парк – загляденье! Здание и дворик прокуратуры под его руководством превратили в конфетку. А у себя – все те же лишенные цвета обои, какая-то невообразимо-казенная краска на дверях и в кухне…

– Рената! – не выдержал Глаголев.

Она вошла в комнату в брючном домашнем костюме из яркого ситца с легкомысленным рисунком – игрушки, зверята, мячи.

– Проветриваю кухню, скоро будем есть, – сказала жена, помахивая в воздухе растопыренными пальцами с ярко-красным лаком на ногтях.

– Ну я же просил… – морщась, протянул Евгений Родионович.

– Что? – Рената испуганно оглянулась.

– Не надевай эти дур-рацкие тряпки! – кивнул он на костюм. – Как в цирке, ей-богу!

– Жарко… – оправдывалась жена. – Понимаешь, это у меня самый легкий…

– Неужели у тебя нет вкуса?

Евгений Родионович пошел на кухню. Рената двинулась за ним. И хотя окна были открыты настежь, чувствовался запах ацетона.

– Черт с ним, – сказал Глаголев, втянув носом воздух. – Что там у тебя, давай…

Пока жена спешно накрывала на стол, Евгений Родионович с грустью думал, что злится он зря. И причиной тому не только разговор с Измайловым. Рената опять красила ногти. Почему-то всегда, когда он заставал ее за этим занятием, в нем поднималось чувство, которое он скрывал не только от других, но и от себя. Чувство это – ревность.

Да, Евгений Родионович ревновал. Рената была очень красивая.

Однажды на уроке эстетики еще тогда, в училище, преподаватель затеял нечто вроде диспута – как кто понимает смысл прекрасного. Было много ответов. Но один из них – высказал его самый высокий и красивый из учеников – запал в душу Евгения Родионовича навсегда: «Красота – это то, чем хочется обладать…»

Глаголев любил бывать в компаниях, но при этом всегда переживал: Рената неизменно оказывалась в центре внимания мужчин. Ее засыпали комплиментами, чаще других приглашали танцевать.

На улице он замечал, что редко кто из представителей сильного пола не обращал внимания на Ренату. С одной стороны, его переполняло чувство гордости, что у него такая жена, а с другой – тревожило, не вскружит ли это ей голову, и тогда…

Евгений Родионович понимал: ревность – дурные эмоции, унижающие прежде всего его самого. Но ничего с собой поделать не мог. Хотя поводов для ревности со стороны Ренаты никогда не было.

Но в том-то и дело, Глаголев это тоже отлично знал: для ревности даже не надо причин. Она существует, владеет тобой – и все тут…

Ну, взять хотя бы маникюр. Приятно видеть красивые женские руки. Однако у него почему-то возникали эгоистические доводы: ему жена нравится и без всякой косметики. Тогда зачем? Для других? Чтобы нравиться другим?

«Глупо, конечно, глупо», – печально думал Евгений Родионович, совершенно без аппетита съев жаркое, отлично приготовленное Ренатой.

Поели молча. Евгений Родионович, бросив скупое «Спасибо», пошел в комнату. Рената стала мыть посуду.

Глаголев открыл кожаную папку. Взял последний протокол допроса Зубцова (после мастерской он сразу пошел домой), попытался читать, но отложил – появилась резь в глазах. Евгений Родионович решил дать им отдых. В последнее время он стал замечать, что зрение сдает все больше. Поход к окулисту был неутешителен – тот повздыхал, посоветовал серьезно лечиться, не нервничать и выписал еще более сильные очки.

Глаголев старался отогнать от себя печальные мысли, посещавшие его все чаще и чаще: он, кажется, медленно, но неуклонно слепнет. Порой Евгений Родионович и вовсе приходил в отчаяние: что же будет дальше? Работа следователя требовала много писанины, да и читать приходилось массу книг, следить за специальными журналами. Нельзя же отставать от времени. Что же касается нервов…

– Работаешь? – спросила Рената, которая закончила свои дела на кухне и вошла в комнату.

– Немного, – откинулся на спинку кресла Евгений Родионович. Он боялся говорить жене, что творится с его глазами.

– Я посижу? Тихо?..

– Да-да, – кивнул он, делая вид, что знакомится с протоколом.

Жена достала пяльцы с натянутой на них голубой шелковой материей и неслышно примостилась на другом кресле возле журнального столика.

Проворно сновали ее длинные, тонкие пальцы, нанося на ткань затейливый узор. Ветер легонько шевелил занавес на окне. И от этого спокойствия и уюта у Глаголева постепенно стало оттаивать на душе.