Показались носилки, на которых лежали раненые. На одних из них тяжело раненный казак Борисов еле-еле стонет. Тяжелое шествие...

"Афганцы, афганцы!" - раздается крик - и все бросаются смотреть пленных. Это были шугнанцы, между которыми выделялся один молодой афганец, красавец юноша. Два пучка взбитых волос, с каждой из сторон головы, красиво выбивались из-под простреленного головного убора. Пробитый пулями мундир его был изорван, видимо, во время рукопашной схватки. Он шел, высоко подняв голову, и окидывал сверкающим взглядом солдат. Шугнанцы почтительно шли с грустными лицами, видимо ожидая чего-нибудь страшного в русском лагере.

- Ишь, смотри-ко, братцы, - говорит один из солдат, указывая на афганца, - что значит судьба-то. Не суждено, так не умрешь. Глянь-ко у энтого аванганца и чалма, и мундир прострелены, да и весь, как решето, истыкан, а на ем ни единой царапины нету, а даве, когда мы в аванганскую-то юрту забежали, глянул я в ящик, а там шугнанец, повар их, сказывали, сидит, я его оттуда и выволок. Глянул, а он мертвый, пуля, значит, ему это в самый глаз угодила, как ни прятался сердешный, а нашла-таки она его и в ящике под кошмами.

- Все Бог, - возразил, вздохнув, другой солдатик, - на все Его святая воля.

- А ён какой веры будет? - спрашивает молодой солдат унтер-офицера.

- Магометчик, - серьезно отвечает тот.

- А энто что же за вера такая будет? - интересуется солдат.

- А такая же, как и у сарта, - поясняет унтер.

Удовлетворенный солдатик успокаивается.

Раздается барабанный бой к обеду.

- Становись на молитву! - кричит дежурный по роте, и кучка солдат с котелками в руках нестройным хором поет "Очи всех на Тя, Господи, уповают"...

8. Беседа с пленными. Афганец вместо архара

Мало-помалу тяжелое впечатление, произведенное убитыми и ранеными, сгладилось, и жизнь на бивуаке вошла в свою колею.

Ежедневно расставлялись посты, высылались секреты и заставы в сторону, откуда ожидались афганцы, одним словом, дни тянулись скучно и однообразно. Единственным нашим развлечением была беседа с пленными, и их интересные рассказы очень занимали меня.

Была ясная, теплая погода, ветер, постоянно дувший то с одной стороны, то с другой, притих, так что в общей столовой нашей, которою нам служила длинная палатка, было довольно сносно сидеть, полотнище не хлестало по затылку и не сбивало фуражки.

После сытного обеда и доброй порции водки мы, покуривая, сидели и вели оживленный разговор об Абдурахман-хане. В это время раздался выстрел. В одно мгновение мы повыскакали из столовой и увидели необыкновенной величины горного орла, бьющегося на земле; у него было переломлено крыло удачным выстрелом из карабина, направленным известным охотником капитаном Арсеньевым.

Громадный орел, видимо, изнемогал от боли, силясь подняться, но напрасно. Я подошел к нему ближе. Закинув голову назад и расширив свои красновато-огненные глаза с черными зрачками, орел так сильно щелкнул клювом и издал такой ужасный крик, что я невольно сделал шаг назад.

С трудом удалось набросить аркан на шею царя пернатых и таким образом обезоружить его. Удивительное дело, самые смелые офицеры, увешенные орденами за доблести в походах, не раз встречавшиеся со смертью лицом к лицу, не могли подойти, боялись подбитого, обессиленного, полуторааршинного орла, лишенного возможности даже подняться на воздух.

Пернатый пленник прожил в отряде три дня и издох, так как пуля повредила крыло, прошла сквозь грудь, зацепив немного легкое. Насмотревшись на хищника, я отправился в свою незатейливую хижину, чтобы прочитать газеты, которые прибыли сюда только сегодня, и хотя новости были для всего мира уже застарелыми, то есть совершившимися полтора месяца тому назад, но все же на "крыше мира" они были самыми свежими, и мы с жадностью поглощали их. У меня в кармане лежал номер "Нового времени", и я был в восторге, так как, кроме "Света" да этой газеты, на этот раз ничего не было получено.

Когда я подходил к своей палатке в надежде удобно улечься и заняться чтением, сожитель мой, поручик Баранов, выполз из нее и направился к видневшимся вдали юртам.

- Куда это вы? - крикнул я ему вслед.

- Да хочу поговорить с пленными, пойдемте заодно.

- Пойдемте.

И мы отправились к противоположному концу бивуака.

На разостланной кошме около небольшого шатра сидело несколько шугнанцев, а в отдалении от них в красном мундире, поджав под себя ноги, афганец. Это был совершенно молодой, высокий, с дышащим отвагою красивым лицом юноша. Красный мундир чрезвычайно шел к его смуглому лицу, а черные усики красиво пушились над верхнею губою, придавая молодому лицу его несколько возмужалый вид. Он бросил на нас свой огненный взгляд и поправил чалму на голове.

Подошел переводчик, и у нас завязался оживленный разговор. Афганец отвечал очень охотно, и в его тоне не было заметно и тени ненависти.

- Как тебя зовут? - спросил я.

- Гулдабан-Кудряв-хан, - ответил пленный, - я родной брат убитого вчера капитана Гулям-Айдар-хана, - сказал он, и в его голосе прозвучала грустная нотка.

- А сам ты - офицер или солдат?

- Я? - вопросительно вскинул он глазами и ткнул себя в грудь пальцем. - Я солдат, но я окончил Кабульскую военную школу и должен два года отслужить в войсках рядовым, и потом буду произведен в дофордары{51}, а там и в офицеры.

- А твой брат, давно он был капитаном и на Аличурском посту?

- Видите ли, - начал афганец, - мой брат занимал очень видный пост при эмире; но когда в 1888 году у нас в Афганистане вспыхнуло восстание и брат эмира Исхак-хан отложился, то и мой брат был на стороне последнего; за это после подавления восстания он был лишен флигель-адъютантства и долгое время был в изгнании, но потом вина его была прощена, и он получил назначение на Памир. Бедный, бедный мой брат! - прибавил афганец и покачал головой. - Что теперь будет с его семьею, если и меня расстреляют?

Он низко опустил голову.

- Нет, русские не расстреливают своих военнопленных, - успокоил я афганца, - напротив, лишь только наступит возможность, все вы будете отпущены.

- А что, большая семья осталась у твоего брата? - спросил Баранов.

- Нет, только жена да маленький сын, - ответил пленный, - жена его молода и красива, и, оставшись совершенно одна, она скоро погибнет - у нас в Афганистане не щадят красивых женщин. Ах, зачем вы убили Гуляма! покачал он опять головою. - А раненые где? - спросил он.

Я сказал, что оставлены на попечении киргизов.

- Ну, значит, они умрут.

- Почему это? - удивился я. - К ним два раза в день ездит доктор.

- Все равно, - ответил афганец, - киргизы ненавидят нас и непременно прирежут их при удобном случае.

- А пожалуй, это и правда, - сказал мне Баранов, - я тоже согласен с предположением пленного.

Распрощавшись с афганцем, мы отправились к раненым. Сердце сжалось, когда я вошел в темную юрту. Запах гниющего тела заставил невольно сделать шаг назад. На грязной кошме что-то копошилось, но глаз, не привыкший еще к темноте, не мог различать предметы. Когда был отдернут тюнтяк{52}, то передо мною открылась поражающая картина: двое раненых афганцев лежали на кошме и казались мертвыми. Двое сидели с замотанными головами, а на перевязке виднелись следы крови. Один из несчастных повернул ко мне голову и что-то сказал, но это были не слова, а какие-то раздирающие душу стоны, вырвавшиеся из его простреленной в двух местах груди. Лежавший около него афганец пошевелился и поднял голову, другой оставался неподвижным. Эта неподвижность особенно обратила мое внимание. Конец ноги его, высунувшейся из-под закрывавшего его тулупа, был как будто выточен из пожелтелой кости.

- Говорит ли кто-дибудь из вас по-узбекски? - спросил я.

- Да, тюра, я немного говорю, - ответил слабым голосом другой раненый, сидевший в глубине юрты.

- Бывает ли у вас доктор? - спросил я.

- Нет, тюра, не бывает, как перевязали нас первый раз, так и не приезжал. Вот один из товарищей уже умер, и никто его даже не уберет из юрты. Мы просили киргизов, а те говорят: "Вытащим всех вас, когда передохнете, собаки".