-- Мероприятие, связанное с родной мамой... мы ошибемся, нас поправят... Почему-то его дело попало к нам... Дыма без огня не бывает... Повторяю, грубая ошибка. Есть мнение, выговор без занесения в личное дело...
Студенты повскакивали со своих мест, крича восторженно: -- Дай им, Юрастик!
Юра пропал, и на сцену снова выскочила Галя, размахивая руками, призывая к тишине.
Зал шумел, и, перекрывая шум, Галя прокричала гулко, точно в мегафон:
-- Картина вторая!.. Да тихо же!
И тут же двинулся занавес. К авансцене короткими шажками, боком, приблизился Юра. Рот у него был приоткрыт в испуге. Он играл страх с таким нажимом, что все захохотали. Но едва он заговорил, смех исчез, как огонь, на который плеснули водой. Послушалось тут и там: "Тш-ш!"
-- Товарищи! -- произнес Юра покаянным тоном. -- Выяснилось, мы проявили политическое ротозейство. Нет нам прощения! Каин-то, оказывается... того!.. Из этих родом... из космополитов! Из безродных... Обнаружены старинные документы. -- Он начал плачущим голосом по буквам: Б-И-Б-Л... Не могу назвать полностью: документ строго секретный. Каин, оказывается, по фамилии Эдемский... Не Ванька-Каин, как считали. А -- Эдемский из земли Нод. А он свою национальность скрыл. Прикинулся Ванькой...
Тишина вдруг стала страшной, обвальной. Вряд ли кто-либо из студентов не знал о судьбе Лели.
Тем более что какой день на факультете только и разговоров о том, что Юра и Галя получили наконец ответ из минского архива. Покойный дед Лели Василь Белецкий был белорусом. И служителем культа, по социальному положению. Православным священником. Значит, все про Лелю наврали...
Юра взмахнул своей толстой растеребленной БИБЛ..., которая, при расследовании, оказалась "Теорией стиха" академика Родионова, продолжал напористо:
-- Вот что сказано в нашем совсекретном "БИБЛ..." о Каине Эдемском: "...что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли... И ныне проклят ты от земли..."
Вот так, товарищи. А мы назвали это "ошибочный поступок"... Разве мы люди?!.
-- Точно! -- загремел вскочивший на ноги атлет в белом свитере с голубым парашютным значком. -- Юра, все говори! Все!
-- А я и так... -- Юра отбросил со лба волосы.
-- Все говори! -- хором закричали с первых рядов. -- Прямым текстом!
-- Не то я скажу! -- строго предупредила девушка с торчавшими в разные стороны косичками, сложив ладони рупором. -- Читай справку из архива. Или тоже секретная...
Юра поглядел на зал неуверенно...
-- Товарищи, идет концерт самодеятельности. И у меня утвержденный небесами текст. Как я от него отступлю?.. Тут же не сказано, что в двадцатом веке достаточно будет налепить на человека этикетку "космополит", как он тут же вне закона. Как беглый раб...
-- Вверна-а, Юра -- восторженно взревел зал.
Только сейчас Юра почувствовал, что кто-то сильно дергает его за штанину. Он взял поданную записку.
Читать записки про себя, считал Юра, все равно, что подвергать их предварительной цензуре. Совесть у него чиста, и он доверяет своим комсомольцам.
"Ты ведешь себя, как мальчишка! -- звонко прочел Юра.
Он сделал над собой усилие, чтобы продолжать столь же внятно. -Одобрен ли твой текст парткомом университета?"
-- Ребята, -- Юра побелел. -- Я же не телеграф, чтоб все прямым текстом. Вопрос о Леле поставили!
С заднего ряда дискантом:
-- Вопросы поставили, а Светлову в гроб уложили!
-- Как? Неправда! Тише! Тише! -- зашикали со всех сторон.
-- Ти-ше?! -- грохнул зал. -- Сергей Викентьевич вел себя -- тише некуда, все одно доконали!
Кто-то побежал, аплодируя, к сцене. Старичок-латинист поднялся на ноги и, подальше от греха, бочком-бочком, выкатился из зала. Студенты рукоплескали вначале вразброд, затем будто в две огромные ладони. Хлопали все громче. Казалось, они впервые ощутили свою силу и с удивлением и горделивой радостью прислушивались к ней.
II
Если бы в университете взорвалась бомба, она бы не вызвала такой паники, как веселый студенческий вечер.
Университетский двор с утра густо забит автомашинами. Чистенькие коричневые "Победы", величественный "ЗИС-110", возле которого пританцовывали щеголеватые, в шляпах и хромовых ботинках, шоферы. Проурчал и протиснулся между горкомовскими "Победами" старенький "Москвич" с облупленной краской. Из него вывалился медведем Саша-гигант в длиннополой шинели, завклубом, неудачливый аспирант и "штатный оратор эпохи бдительности", как его называли.
Машины стояли буфер в буфер во дворе. университета вокруг памятника Ломоносову, возвышавшегося на каменном пьедестале. Казалось, на великого ученого набросили огромный спасательный круг...
-- Понаехали, -- со вздохом заметил Юра. -- А "ЗИС"-то с зеленоватыми стеклами. Пуленепробиваемыми. Чей это?.. Из ЦК приехали?.. Да, юмора у них нет...
Навстречу Юре шествовали первокурсники с озорными сияющими лицами. Держа на весу стулья, они были в них, будто в барабаны.
-- Прекратите балаган! -- вполголоса бросил Юра. -- А то снимут штаны...
... Студенческий вечер был признан идейно порочным, "враждебной вылазкой".
Однако "вылазка" продолжалась, стоило двум-трем филологам встретиться в коридоре факультета, в библиотеке, в столовой.
Всего неделю назад, стоило кому-либо заговорить при всех о факультетских делах, его либо испуганно обрывали, либо толпа сразу распадалась на маленькие шепчущиеся группки, словно ее рассекли гигантским ножом.
Теперь шепчущихся не было. Общий разговор не утихал ни на минуту, то веселый, то гневный. Вспоминали Юрин "концерт", справлялись о судьбе письма в защиту Сергея Викентьевича и его учеников, написанного в ту же ночь; специальная делегация отвезла его в Кремль, в проходную. Юра сам протянул в окошечко: "Сталину Иосифу Виссарионовичу!"
Сдали письмо, а на сердце неспокойно...
Юра снова взялся за свою тетрадку, в которой записывал все, о чем думал в эти дни. Карандаш вдруг, казалось, сам по себе вывел: "Успехи науки и цивилизации должны раскрепощать людей, а наш факультет закрепощает. Почему?" Это был отзвук чаадаевских мыслей. Юра открыл их для себя в доме Сергея Викентьевича, готовясь к дипломной работе...
Прошло немало лет, и немало невзгод претерпел Юра, прежде чем он написал и выпустил в дни хрущевской "оттепели" книгу о Чаадаеве, умную и отважную книгу, ставшую широко известной и в России, и среди интеллигенции Запада. Но задумана она была тогда, во время "студенческого бунта", как назвали тот вечер на филфаке.
Юра появлялся в университете пораньше, с нежностью и тревогой глядя на своих теснившихся в коридоре товарищей. Как он понимал их! Они были смелыми, верными, но... разве не гуляла по университету самонадеянная фраза Рожнова о том, что "этот филологический Новгород Москва по бревнышку разнесет..."
А вместе не страшно...
-- Интересно, -- вздохнул он, -- где сейчас наше письмо?..
Письмо "дорогому товарищу Сталину..." было совсем рядом с адресатом. На площади Дзержинского. В Министерстве государственной безопасности.
С письма были сняты копии. Над одной из них размышлял сейчас профессор Ростислав Владимирович Преображенский.
Какие бы толки о судьбе этого письма ни ходили, ни один человек в университете и подумать не мог, что оно в конце концов попадет к профессору Преображенскому.
Бог мой, что только не говорилось в эти и последующие годы о Преображенском! Какие только костюмы не примеряло к нему время. От героических доспехов Дон Кихота Ламанчского до клоунского наряда присяжного университетского "формалиста" и прочего враждебного "иста", которым Рожнов запугивал Ученый совет...
В начале тридцатых годов Преображенского подняли ночью с постели и бросили в камеру, вместе с членом Политбюро Каменевым, у которого он, тогда уже известный ученый, был референтом по культуре.
Академик Родионов хлопотал за него и, был уверен, выхлопотал: Преображенского выпустили; правда, затем, на глазах у всех, мытарили, довели "до портсигаров"...
