-- Никак шабское белое? -- спросил председатель, взяв бутылка в свои огромные, как клеши, руки. -- Так и есть. Это виноград есть такой, Елена... простите, как дальше?... Елена Петровна. От турок. Значит, лисий хвост, ягоды длинные-длинные. Занимался я этим, когда с отцом жил. В Татарбунарах. На Одесщине, значит.

Леля вдруг почувствовала, что она готова пить не только турецкое вино мордовского разлива, но даже этот отвратительный самогон, от которого за версту разит сивухой... Только бы Яша шептал ей вот так, касаясь уха горячими губами...

-- Спасибо, дедушка Федосей! -- Она вскочила на ноги и поцеловала старика в морщинистую дубленую щеку.

Федосей воскликнул что-то по-марийски, женщины засмеялись, затолкали его; кто-то принес маленькую, словно детскую, гармошку, женщины начали кружиться по комнате, раздувая колоколом широкие, в цветных национальных узорах, юбки в такт пронзительной, с колокольцами, татарской гармонике.

Председатель поднялся первым. "Ну, айдате!" -- сказал он. За ним потянулись остальные. В прихожей заклубился пар, с улицы донесся язвительный и, вместе с тем, горестный девичий голосок:

Целоваться не умеешь,

Приходи, так научу...

Твои крашеные губки

Я в рассоле отмочу...

-- Настька! -- охнул Федосей. -- Взревновала, дуреха...

Он вытолкал из комнаты жену и дочь, которые замешкались, не зная, как стелить Якову Моисеевичу и гостье, порознь или вместе. Вслед за домашними он поспешил за фанерную перегородку, не доходившую до потолка. Задул лампу. Мол, нас нет...

Лелю и Яшу разбудил сильный стук. Кто-то зашлепал к двери босыми ногами. Пригнувшись, чтобы не задеть головой о притолоку, вошел председатель. Темное, в жестком морозном загаре лицо его казалось неподвижным. Он остановился в дверях. Сказал своим хриплым и каким-то напряженным голосом:

-- У меня дело... только до вас, Яков Мойсеич!.. Может, выйдем?

Яша поглядел на него, на Лелю, которая лежала у противоположной стены на лавке, натянув одеяло до бровей.

-- Она же... своя...

-- Кто она вам, Яков Мойсеич? -- без улыбки спросил председатель.

-- Жена!

-- Жена?

У Яши порозовели уши, как у мальчишки.

-- Да.

Скинув овчинный полушубок, председатель присел на край лавки и сообщил вполголоса, почти шепотом:

-- Золовка моя из райцентра примчала. Она там... -- он как-то брезгливо махнул рукой, -- при бумагах. Пришел приказ: заарестовать вас.

Леля, как была в ночной рубашке, кинулась к Яше, словно могла защитить его.

-- За что?

Председатель повел искалеченным плечом.

-- Которые незрячие, девушка, для тех и солнце черное... -- Он тяжело вздохнул. -- Оденьтесь, а то охолонете, а дорога дальняя...

Председатель испытующе взглянул на нее из-под своих кустистых бровей.

-- Значит, так, Елена Петровна... Ваше дело самое простое... Ноне в семь ноль-ноль отбудете в Уфу. Провожатых пристроим, сколько в "газик" втиснется. Чтоб свидетелей было, как и когда вы уехали, не менее пяти-шести. И чтоб, значит, слезы... Не склеилось у вас с Яковом Мойсеевичем. Выгнал или еще что. Понятно дело? -- приблизясь к Леле, взглянул в ее белое, как полотно, лицо: -- И более ничего знать не знаете, ведать не ведаете. Смогете, Елена Петровна?

Он отвел Яшу в дальний угол и заговорил с ним вполголоса: хоть она и жена, а все знать ей ни к чему...

-- Без вас человек наведывался, спрашивал кой-кого про учителя. Зачем бы это?.. Так вот! Приедут за вами послезавтра. Завтра вы цельный день в селе. У всех на виду. Бабы, знаете, ох-ах!.. Укатила ваша-то... Разговоры, пересуды... Ее, значит, с песочком. Этим она от вас отрезана. Послезавтра утром вы будете уже на Медвежьей заимке. У бабки Натальи. Туда до лета ни один черт не сунется, разве что свои, охотники. Переждете...

Яша сидел на скамье, опустив голову на грудь.

-- Переждете... Разве это можно переждать?

Председатель помолчал и сказал твердо, видно, не раз думал об этом:

-- Не может так дале идти, Яков Мойсеич!.. Хлеб под метелку, учителей под гребенку... Я сюда восьмой год как прибился. Третьего учителя берут. И ведь что придумали... Каким-то космополитизмом, говорят, занимается. Безродным. Это что же такое, Яков Мойсеич? Значит, вы, по-ихнему, вроде как без родины?.. А, извините, руки вы за что потеряли?.. Нет, как-нибудь да повернется, Яков Мойсеич, не может не повернуться!.. -- В хриплом натруженном голосе председателя зазвучала такая вера, что у Яши дрогнуло в улыбке лицо. Он встал, покусал в раздумье губы и сказал, что благодарит, но уехать на Медвежью заимку не может.

-- У вас восемь детишек, Иван Федорович, мал мала меньше. Вам нельзя рисковать.

Иван Федорович резко взмахнул рукой.

-- Я -- председатель! А не балаболка! Завтра в пять вечера встанете на лыжи. И -- айдате!.. До Лесного. Там, значит, случайно наткнетесь на попутную лошадь. Понятное дело?

Едва он закрыл за собой дощатую дверь. Леля кинулась к Яше...Губы ее обожгли Яшу солоноватым огнем...

Не сразу дошел до него захлебывающийся шепот Лели:

-- Я тебе жена? Или ты снова передумал?..

Деревянная лавка на ножках-полешках, пахнувшая елью, оказалась достаточно широкой для обоих. Ночная рубашка Лели, отороченная кружевом, валялась на полу. Через полчаса Леля, потеревшись лицом о курчавые волосики на Яшиной груди и не стыдясь своего "оголтелого бабьего беспамятства", как думала она позднее об этих минутах, приподнялась на локте и сказала с улыбкой:

-- Боже, а я думала, что ты дал Сергею Викентьевичу обет безбрачия!..

И тут словно окатили ее ледяной водой. Неужели ее первая ночь с Яшей будет и последней?!. Чтоб не закричать, она уткнулась в жесткую подушку, расплетенная коса подрагивала. Яша не успел и слова вымолвить, Леля распрямилась рывком, сбросив босые ноги с лавки.

-- Яша, что происходит?.. Почему? Тебя?.. За что?..

Яша тоже сел на лавку и долго молчал, вглядываясь куда-то, словно опять возвращался на пароме через Белую на едва различимый метельный берег.

-- За что? Хороший вопрос... Его задавал мой отец, когда за ним пришли в тридцать седьмом...

Леля взглянула округлившимися глазами на Яшу. Затем на окно, затянутое путаным льдистым рисунком. Ночь ответа не приносила.

Яша молчал. О многом они говорили с Лелей в последние годы. Но вот об этом никогда. И начать было трудно. Когда он наконец разомкнул слипшиеся губы, у Лели уж похолодели пальцы рук, она сжала их в кулаки.

-- Ты когда-нибудь видела стенограммы съездов? Их засекретили лет двадцать назад. Я искал в них ответа, почему убили отца... И нашел. Хотя, конечно, об отце, главном инженере Дорогомиловского химкомбината, там не было ни слова... Но вот что там было. Четырнадцатый съезд. Каменев предупреждает, что террор не помилует никого. Всех прикончат наши робеспьеры. Какова реакция зала? Партработников, комиссаров гражданской войны с золотыми саблями за заслуги. "СВИСТ И ТОПОТ НОГ"... -- отметила стенограмма...

Тут ответ на все. Ничего не понимали, и понимать не хотели. "СВИСТ И ТОПОТ НОГ"... Те, кто случайно уцелели, до сих пор талдычат... все, что прикажут, то и талдычат... Ты не читала переписку Буду Мдивани. Он пишет из Москвы в Тбилиси: "Сначала (без Ленина) нас били по-держимордовски..." Отрицали даже, что существует такой вопрос -- национальный... Как ты знаешь, по сей день отрицают... "Они целиком заражены великодержавными тенденциями", -- пишет Мдивани. Они -- это ЦК большевистской партии, при живом Ленине. А уж без него?! Поскреби коммуниста, говорил Ленин, обнаружишь националиста... И вот во всех наших газетах, какой год! все тот же "СВИСТ И ТОПОТ НОГ..." "Этого вопроса не существует", -- категорически заявила парткомовская Оксана Юре, когда тот заговорил с ней об антисемитизме на факультете... Сталин объявил ее "руководящим народом". Откажется ли она когда-либо от такой чести?.. Что ей мои беды! Тем более, тема эта запретная. Умирать предписано молча... -- Он облизнул сухие губы. -- В Москве был убежден: народу сделали прививку антисемитизма. И она принялась... А здесь, в нашем Диком... сама видишь, игла у московских эскулапов коротка. До глубинки не достает...