Из-под ботинок выступала ржавая вода. Откуда-то тянуло болотной гнильцой, над головами пророчествовала кукушка...
-- Погодите! Я только надену кофточку! -- послышался возглас отставшей Лели. -- Прохладно, как в рукописном фонде ленинской библиотеки.
Юра захохотал. Леля оторопело взглянула на него и тоже засмеялась, рассыпая из панамы грибы.
-- Не отставать! -- командным голосом крикнул Юра. -- Запевай!..
Вечером развели костер. Кто-то бросил в него охапку сырых листьев. Он горел, как дымовая шашка. От удушья спасались, ползая вокруг него по-пластунски. И еще смеялись.
Галя сварила манную кашу комками. Хорошо, что была "сверхплановая" пища, которую напихали в дорогу матери. Когда Леля, заостряя колышки для палаток, полоснула по своим синим штанам, терпение Юры иссякло:
-- Если ты поранишь пальчик, -- полушутя-полусерьезно заметил он, -имей в виду, это будет расценено, как самострел на поле боя.
Но можно ли долго сердиться, когда трещат сучья, над рыжим пламенем прозрачно слоится горячий воздух, в горячей золе печется картошка и задумчивые девушки тянут теплыми и чуть дрожащими, как воздух над огнем, голосами: "Без любви ходить по свету нет судьбы печальнее"...
Юра в последний раз попытался перевести лирику в маршеобразный темп. Галя надела ему на голову пустой рюкзак. Он затих.
Напевая, Леля поглядела сквозь слоистый воздух костра на Юру, который сидел на сухом валежнике. Достала из рюкзака новенький журнал.
Леля и сама намеревалась подарить журнал со своей первой публикацией Юре. Покусав карандаш, она написала на обороте журнальной обложки стихи Яши Гильберга о разведчике, попавшем в засаду и державшемся до конца. (Их под разными названиями знал весь университет). С Рожновыми шутки плохи, но все равно, Юрочка, будем держаться, как этот разведчик! До конца!
Юра, взглянув на Яшины стихи, лег на спину и, закинув руки за голову, сказал задумчиво:
-- Да, только так...
И стал декламировать, на память, вначале тихо, почти шепотом, но все более загораясь, будто самому себе клятву давал:
...когда же ночью застучали в двери,
Согнувшись и вися на револьвере,
Он сосчитал: им пять, себе шестой.
И, сразу успокоившись на этом,
Садил во тьму по серым силуэтам
Весь белый, лунной обведен каймой...
Леля засмеялась вдруг нервно, напряженно.
Как хотелось уйти от нахлынувших чувств, которыевызвала эта строфа.
Хватаясь за осклизлые ветви осинника, Леля боком опустилась к ручью, в который наперегонки шлепались, разбрызгивая черную воду, лягушки.
"Если бы не Яша, -- подумала она, -- Яша, который не отвечает даже на ее письма, если бы не желание во всем идти в ногу с ним, решилась бы она написать посвящение Сергею Викентьевичу? Хватило бы силы?"
Ей, казалось, насмешливо ответил ручей:
-- Клен-клен-клен...
Леля различила свою палатку лишь тогда, когда ткнулась носом в пахнувший резиной и сыростью полог.
Лежали на боку, впритык. Поворот по команде. Галя вдруг сказала Леле в затылок:
-- Чувствуешь себя, как на рожновском семинаре...
Кто-то фыркнул:
-- Брехунец, тебя еще не вышибли из университета?
Одинокий комар прорвался в палатку. Д-з-з... Все слушают, кажется, это у тебя под ухом. Сейчас вопьется.
Леля так и не сомкнула глаз. Часа в четыре бочком, чтоб не разбудить Галю, она выбралась из палатки.
Туман становился все реже. Уже был виден ближайший пригорок, за которым, будто наперегонки, надсаживались петухи.
Леля обошла обвисшую сырую палатку. Оказывается, впотьмах они расположились на муравьиной дорожке.
Колыхавшийся от ветра овес вблизи был светло-зеленым. Чуть дальше и по сторонам темнее. Казалось ей, это теплый дымок стелется над полем, подымаясь из оврага.
Долговязый Владлен, хирург, асисстент отца, которого взяла с собой, в поход, спал на земле, завернувшись в одеяло. Над ним блестел воткнутый в осину топор. Леля испугалась, что топор может сорваться. Подергала за ручку, но не смогла даже шевеьнуть ее. Постояла возле Владлена, думая о Яше. Ему бы внимательность Владлена, заботливость его...
Чувство не подчинялось арифметическим правилам. О Владлене она начала думать, перечисляя его достоинства, -- "со сложения". О Яше Леля стала думать "с вычитания": "Упрям, самолюбив".
Нагнувшись, Леля сорвала листок мать-и-мачехи, приложила его к щеке мягкой шелковистой стороной. Если б в жизни все было так ясно. С одной стороны -- мать, с другой -- мачеха.
Облака запылали желтовато-белым огнем. Леля побежала навстречу этому огню. На молодой, наливавшейся земными соками росистой траве стелился ее ярко-зеленый след.
IV
Вернувшись в университет, Леля прочитала на доске приказов: "Светлову Е.П., как не соответствующую должности младшего преподавателя перевести на должность лаборанта кафедры с окладом 70 р.".
Каждый новый документ, требующий восстановления Светловой в должности преподавателя, Рожнов встречал иронической усмешкой: "На кафедре шумят. Придется им, чудакам, платок на роток!" "Профсоюз бунтует. Как-никак общественность! Ничего, урезоним!"
Рожнов приоткрыл дверь кабинета.
-- Вызвать ко мне аспирантов, -- он перечислил несколько фамилий. -- И студентку, как ее? Петрищеву.
Шли последние дожди. По черным тротуарам шуршала вода. Шуршали желтые шины, обдавая с ног до головы холодной грязью.
Во всех шорохах города Леле слышалось леденящее сердце шуршание исходящих и входящих на канцелярских столах.
Места лаборанта не оказалось. Штатную единицу "отдали" канцеляристам.
В университет Леля не ходила. Только в библиотеку.
Каждое утро, набросив халатик, она бежала к почтовому ящику, вынимала газеты, трясла их, не затерялся ли между ними конверт из Министерства.
Звонила, писала и -- как в могилу...
Как-то она задержалась в библиотеке и пришла домой заполночь. У подъезда, то и дело поглядывая на часы, ее ждала Галя Петрищева.
Та увидела Лелю издали. Широкие поля Лелиной зеленоватой шляпки, всегда загнутые вверх, теперь были измяты и обвисли.
-- Леля! -- с болью вырвалось у нее.
Леля с надеждой подняла к ней свое худое, почерневшее лицо. Губы ее обветрились и шелушились.
Нет, Галя не принесла долгожданной вести.
Леля уткнулась лбом в парадную дверь. Когда она плакала, края ее маленьких губ по-детски оттопыривались. Лицо становилось беспомощным. Галя обняла ее за плечи и, прижав к себе, рассказала, что Юрочка повесил в комсомольском бюро плакатик: "Несправедливость к одному является несправедливостью ко всем". В эту минуту Галя забыла не только о своей неприязни к Леле. Она забыла даже о том, что завтра Рожнов опять будет топать на нее ногами, требуя, чтоб она узнала, какие ответные шаги предпринимают Светловы. (Рожнов побаивался отца Лели: "Медики вхожи всюду!")
-- Вообще, Лелечка, ты не падай духом, -- бодрым голосом сказала Галя и, поцеловав Лелю, побежала через дорогу в пустынный скверик, где можно было реветь, не сдерживаясь, в голос.
V
Галю Петрищеву вызывали в кабинет Рожнова уж несчетное число раз. От старичка лаборанта, который приплелся за ней, шаркая обрезанными по щиколотку валенками, она спряталась под стол. Преподавательнице Варваре Прохоровне плела что-то тем лживо-почтительным тоном, которым ее мать, маникюрша, разговаривала с "титулованными" клиентками. Когда взбешенный Рожнов сцапал ее у выхода за локоток, она закатила глаза и, прислонясь к стене, заохала:
-- Воды-ы!
Удрав от Рожнова, Галя до полуночи искала "своего" Юрастика. Она заглянула в сизую от дыма кухню студенческого общежития, где под треск и шипенье подгоравшей картошки первокурсники продолжали извечный спор о том, кто же в конце концов Сергей Викентьевич. Обеими руками подергала заложенную изнутри палкой дверь клуба.
-- Есть тут кто?
В нетопленом фойе уединился Юра в плащике, наброшенном на плечи. Отщипывая от ломтя черного хлеба и бросая крошки в рот, он писал какое-то письмо.
