«Да, было».

(Дайте пройти, я детектив.)

«И что, вы действительно знали, что делаете? — Он продолжил почти без паузы: — Мне вот думается — не знали вы, что делаете, совсем не знали. Потому что если бы вы знали, что делаете, то получалось бы, что вы знали о случившемся в точности».

Глаза опять на мне. Плохая тактика. Отслужил свое сполна — и до сих пор не понимает, что поменьше надо налегать на взгляд в упор. Посмотри в сторону, встань, пройдись, повернись спиной, помолчи. Глядишь, язык у типчика и развяжется.

Но это не были совсем уж убийственные глаза. Кремень — еще не сталь. Не похоже, что хочет крови. Твое последнее дело: как ты его ведешь? Агрессивно, сверхжестко — или милосердно?

«Вы не знали, что делаете» — как будто протянул мне что-то и держит, покачивая в воздухе.

От того, как он напишет свой рапорт, от его оценки, к примеру, поведения арестованной — мгновенное признание (сама позвонила в полицию), беспрекословное подчинение органам правопорядка — может зависеть приговор. Может, только и всего.

Уже, наверно, было далеко за полночь.

«Вы готовы подписать ваши показания? О том, что следовали за мистером Нэшем до Бичем-клоуз, потом уехали, потом вернулись. Таковы были ваши передвижения сегодня вечером?»

«Да».

«В прошлом у вас не все гладко по части способов получения показаний. Но с моей стороны никакого принуждения к самооговору не будет».

Вот. Не удержался. Снаряд. Но пролетел выше цели.

Я мог бы ему сказать: «Сфабрикованные показания бывают и верными — даже если свидетель ничего похожего не говорил». А он мог бы ответить: «Так оправдываются все недобросовестные полицейские».

Я ничего не сказал. Буду смирным, испуганным обывателем. С явными признаками подавленности.

Может быть, и он побывал в моей шкуре: на краю, на пределе. Раньше когда-нибудь. В комнате для допросов.

«Добавить что-нибудь хотите?»

«Нет».

«Скажем, насчет интуиции…»

«Нет».

«Значит, это исчерпывающий отчет о ваших передвижениях. Вы даже точное время указали».

«Профессиональная привычка».

«Да, конечно, — так сделал бы любой из нас. Строго говоря, вы совершили правонарушение, выдав себя за полицейского. Я не собираюсь давать этому ход».

(Но, назвавшись детективом, я не солгал.)

«Вы „подумали, что может случиться что-то нехорошее“. Так и оставим?»

«Да».

«Это можно истолковать в том смысле, что вы заранее знали…»

«Тогда почему я вдруг поехал назад?»

«Конечно. Разумеется. И еще один не вполне ясный момент. Из сказанного вами возникает ощущение, отчетливое ощущение: что то нехорошее, чего вы вдруг испугались, должно было произойти с миссис Нэш».

«Но так ведь и получилось».

Да, это, наверно, шло от меня волнами.

Угловой столик у «Гладсона». Оформление здесь — отовсюду понемножку — с намеком на что-то викторианское. На стенах — афиши мюзик-холлов. В Уимблдоне можно отправиться в Рио, а можно вообразить, что рядом рыщет Джек Потрошитель.

Она попросила белого вина. Себе я взял пива. Пил медленно-медленно, следя за уровнем в ее бокале, как смотрят на песочные часы.

Есть здоровое правило: хочешь многого — довольствуйся малым. Не жди ничего сверх. Это, может быть, все, что тебе отпущено.

Она сказала:

«Он, скорее всего, там, с ней сейчас».

Могла и не говорить. Легко догадаться: вторник, шесть вечера — а у нее есть время со мной рассиживать. Они, значит, там, а мы здесь. Так или иначе, могла этого не говорить. Кажется, я подумал, что у них — у него и девушки — тоже перед глазами песочные часы. Прямо сейчас, в эту минуту. Только двадцать дней осталось — если это все правда, конечно.

«По вторникам во второй половине дня он консультирует в больнице Чаринг-Кросс. До пяти. Удобно».

Кислая улыбка. Как будто хочет сказать: вот до чего я дошла. Или как будто мы чопорные родители, неодобрительно думающие о забавах детей.

Хотя, может, детьми были как раз мы — перешептывались в углу, пока взрослые делали свое взрослое дело.

Вид у нее был — как будто девушка в ней совсем близко, под самой кожей.

Как это бывает? Жизнь сорвало с петель — и ты поэтому возвращаешься к началу. Уже не взрослая, не сорока с чем-то лет. Точно Кристина, не по своей воле опять ставшая ребенком. Но теперь-то Кристина женщина — женщина Боба. Все перевернулось. Сара девушка — девушка давних времен, у которой еще нет своего Боба. Студентка, взятая в поездку по Франции. Мелькают деревья, шоссе ведет на юг. Не делай на это ставку. Довольствуйся малым. Это, может быть, все, что тебе отпущено.

Что, так оно и бывает? Мне следовало бы знать. Катастрофа в среднем возрасте снимает с тебя годы?

Или (еще одна скороспелая, на ощупь выдвинутая теория): она верит, что получит его обратно. Считает дни. Назад к началу с ним вместе, назад к тому, какими они были.

Мелькают деревья, стекла опущены.

Да, подумал я, — она все еще его любит. И я вижу то, что видел когда-то Боб.

Или это просто была она. Какая есть сейчас. Юная — и сорокатрехлетняя. Преподавательница, может быть. Разрыв между тобой и учениками с годами все больше, но что-то от них к тебе переходит. Связь. Как у нее с Кристиной.

Да, точно. Я это увидел. «Педагог»: по идее существо пожилое, сухое, строгое. Но во время занятия что-то может возникнуть. Что-то в ее лице — искра, воодушевление. Студентка, до сих пор живущая в преподавательнице. И какой-нибудь угрюмый восемнадцатилетний парень в среднем ряду вдруг удивится, вдруг поймает себя на чем-то. Посмотрит на ее бедра, на колени. Вот она стоит у окна. Изгиб подмышки в рукаве блузки — как две жилы витого каната. Скрытые слои в людях. А сверстницы — это сверстницы, и только.

Какой же олух этот Боб Нэш! Не видит, что у него под носом. Позарился на молоденькую. А еще гинеколог. Женский специалист.

Но теперь он возвращается — так она верила. Было видно, бросалось в глаза. Она все еще его любила.

Это не превратилось ни во что другое.

Я смотрел на вино в ее бокале.

«Домой приедет около девяти. Ужинать. — Еще одна помятая улыбочка. — Если не решит у нее заночевать. — Взгляд. — Как я могу ему помешать?»

Как будто ждала возражения. Другая бы не так себя повела, верно? Другая давно уже затеяла бы войну. Мне ли не знать — мой хлеб, моя работа.

Сижу, молчу.

«Это уступка, понимаете? Уступка. У него осталось столько-то дней — дней и ночей. И не больше. — Она хмуро разглядывала свой бокал. — Фактически — это все было и есть уступка. — Подняла глаза. — Когда уступка превращается в капитуляцию? — Она пригубила вино. — Уступаешь, потому что хочешь сохранить, правда? А можешь при этом, наоборот, все упустить».

Девушка исчезла из ее лица. Она держала бокал у самого подбородка, как будто ловя туда свои же слова.

«Вы женаты?»

«Был».

Слабая улыбка.

«Так я и подумала. — Тоже, значит, детектив. — Как бы то ни было — я знаю ваши мысли. Что обычно делают в таких случаях? Гонят ее поганой метлой, так? Велят сгинуть. А за ним — глаз да глаз».

Я, кажется, ничего лицом не выразил. Да, так делают многие — и «глаз да глаз» порой включает в себя мой глаз. Не говоря уже о тех, что не останавливаются на полдороге и гонят поганой метлой его тоже.

«Беженка, — сказала она. — Понимаете?»

Я кивнул. Да, я уже это понял, сообразил. И все равно — есть граница, за которой любые правила катятся к чертям.

«Я знаю, Джордж, что вы думаете. Если бы я ее не пригласила. Если бы не ввела бедное… создание в свой дом…»

Я разглядывал свое пиво. Назвала меня Джорджем. На ранней стадии я всегда предлагаю: «Можете называть меня Джордж». Одни этим пользуются, другие нет.

Я посмотрел на ее колени.

«Вы думаете: вот дура набитая».

А я думал, что Боб набитый дурак.

«Нет, я не думаю этого», — сказал я. Отпил глоток.

«У меня и сейчас нет к ней ненависти. Даже сейчас. — Посмотрела на меня в упор. — И я по-прежнему его люблю. Люблю и не хочу терять. Вот, — плечи еле заметно дрогнули, — вот что могу заявить».