Хандра, вспышки, заряженное гневом молчание. Откуда все это берется? И Рейчел, учительница в начальных классах, которой не привыкать к выходкам маленьких сволочей. Но между Рейчел и Элен была, чудилось, какая-то непонятная связь. Дочь полицейского, жена полицейского – что из этого выходит? Мне всегда казалось, что они союзницы.
Может, и не в профессии моей было дело. Может, это и не главное.
И не в том только, что ей на мне хотелось сорвать злость. Она и на себе ее срывала – так мне казалось. Срывала на себе, чтобы сорвать на мне. Носила эту жуткую одежду, волосы раз в месяц перекрашивала в другой цвет, заставляла их топорщиться на манер старой щетки. Как ее в школе терпели, не понимаю – правда, мы получали оттуда письма насчет приличий по части одежды и внешности. А я-то ведь был полицейский. Блюститель порядка. А Рейчел прочили в заместители директора. Что странно, училась Элен совсем даже неплохо.
Чего не скажешь обо мне в школьные годы. Оценки хуже некуда.
(Я, конечно, рассказал сейчас Элен большую часть, почти все рассказал.)
Потом воткнула себе сбоку в ноздрю украшение. Потом другое в другую ноздрю. Тогда это еще не стало чем-то вроде униформы.
Ее нос, ее дело. Но по выходным отправлялась гулять с какой-то девчоночьей компанией – кто они такие, мы не знали – и, случалось, не ночевала дома. Полицейская должность не избавляет от беспокойства – добавляет, если уж на то пошло. И я, случалось, думал, что рано или поздно мне придется вызволять ее из какой-нибудь каталажки. Я в полиции, она в каталажке. Наркотики, что хотите. И это будет для нее самое клевое, ее день. Наилучшее воздаяние.
Поэтому, когда оскандалился я, а не она, когда меня выгнали со службы, когда я оказался на поверку недобросовестным полицейским, плохим полицейским (хотя в чем-то плохим, а в чем-то и нет – ведь дослужился же до детектива-инспектора), от нее можно было ждать торжества, злорадства.
Но поди угадай, чем такое отзовется. Если полицейский – это плохо, то плохой полицейский… Минус на минус – что в итоге?
Мы оба знали, чем это отозвалось в ее матери. Почти мгновенно Рейчел решила, что я не просто плохой полицейский – что я еще и плохой муж, что я вообще плохой. Решила, что больше я ей не нужен, и пошла отдельным путем. Вот чем в ней отозвалось. И можно было подумать, что Элен от нее не отстанет.
Но к тому времени она кончила школу и перестала жить дома. Уже пошла своим особым путем (что, откровенно говоря, принесло некоторое облегчение). Училась теперь в колледже, в художественном колледже – не такая уж, значит, сорвиголова. Под вызывающим наружным слоем – прилежная ученица, которой особенно хорошо давались теория и история искусств.
Впрочем, даже это она превращала в палку, чтобы при случае меня ударить. Меня, безмозглого тупицу из полиции.
(Хотя я тоже в свое время учился в колледже – в полицейском, с освобождением от работы на учебные дни. Потел на полицейских экзаменах.)
В искусстве, каюсь, я мало что понимал и невысоко его ставил. В разглядывании картин большого смысла не видел. Как и в том, чтобы их малевать. Хотя, если бы дошло до такого разговора, я сказал бы Элен, что затем-то полицейские и нужны: чтобы законопослушные люди могли спокойно ходить в картинные галереи и разглядывать, что там висит. И всем остальным заниматься. Втыкать себе в носы булавки. На что иначе цивилизация?
Но ничего такого я, конечно, не сказал. Красная тряпка для быка. Я даже пробовал ради нее заинтересоваться искусством.
«Ты детектив, папа, но ты глядишь и не видишь. Глядишь и не замечаешь».
Я даже ходил в картинные галереи, смотрел – и зевал. Даже поднатаскал себя по части Караваджо, ее любимого художника (хотя, по мне, все это смахивает на восковые фигуры). Оказалось, он тоже немножко сорвиголова – беззаконник по совместительству. (Был тут для меня какой-нибудь знак или нет?) И немножко голубой вдобавок.
Потом она перестала жить дома. Потом – через два года – я перестал работать в полиции. Потом Рейчел перестала быть моей женой. Потом Элен вернулась домой. В смысле, пришла меня навестить, пришла показать, что взяла мою сторону против Рейчел, которая тем, что повернулась ко мне спиной, сделала себя в глазах Элен главным источником зла.
«Нельзя так говорить про мать, Элен».
«Какая она мне мать».
Рейчел она так и не простила – но, похоже, простила меня, причем довольно быстро, не успел я даже выставить руку и сказать, что сам во всем виноват, что не должен был так вести себя, что раскаиваюсь.
Я и сейчас вижу лицо Рейчел (оно сделалось, правда, смутным, странным и зыбким, лицом женщины, которую я, может, толком и не знал), когда она сказала мне: «Я не могу с тобой оставаться, Джордж. Ты понимаешь, что я говорю?»
В лице больше осуждения, чем у любого из судей, каких я видал на процессах.
«Я не могу оставаться твоей женой».
И ощущение помню – до той поры его ни разу у меня не было, хоть земля разверзнись у ног, – что я падаю. Просто падаю, как падаешь, когда знаешь, что приземляться некуда, бесконечно, будто в космосе.
Я и сейчас, бывает, падаю во сне, как тогда. Может быть, у всех случаются такие сны. А Саре что теперь снится?
Падаю. С обрыва, с утеса жизни. Но в этих падающих снах всякий раз вижу над собой точку, с которой упал, и чувствую наплыв тошноты от первого рывка. А там, на самом верху утеса, – Дайсон, стоит и глядит вниз и смеется надо мной. Хохочет до колик. Ржет, черт его раздери. Надо же, даже толкать не пришлось.
А иной раз там стоит не Дайсон, а Рейчел, которая никогда не смеется.
Но Элен – та пришла меня навестить, когда Рейчел уехала, когда я остался в доме один. В нашем доме до тех пор, пока мы не разобрались, что кому, и я не переместился в Уимблдон. Один и без работы. Элен пришла просто взглянуть, все ли со мной в порядке, убедиться, что я держу себя в руках. Посмотрела на меня, потом обвела все глазами, как будто искала трещины в стенах.
Очень странно. Эта отбившаяся от рук девчонка, которая раньше не упускала случая мне насолить, теперь превратилась в милую маленькую (впрочем, не такую уж маленькую) маму-дочку, которой никогда не была. Цвет волос даже приглушила, даже оделась поскромней. К тому времени она уже кончила колледж и работала где-то дизайнером. Двадцать лет, малюткой не назовешь.
Когда она уезжала после тех визитов, я стоял в дверях (соседи, конечно, знали: в доме номер три не все по-старому), смотрел, как она садится в старый «Рено», который купила, как включает сцепление, как машет на прощанье рукой, – смотрел и думал простую, очевидную вещь: она взрослая женщина, у нее своя жизнь. Но моя ей небезразлична.
Смотрел, пока не исчезали ее задние огни, потом шел в дом. Осенние вечера, сырые и холодные. Дымный воздух. «Глядишь и не видишь». Соседи знали, что я был сыщиком (кто обрадуется такому соседству?), но уже не сыщик. Так что теперь они за мной шпионили.
Чувство, что ты опять один в доме. Точно вода льется в корабельный трюм.
Она даже мне готовила – и совсем неплохо готовила, – как будто я вдруг перестал есть.
(Я пил – это она заметила.) Старая мудрость на случай беды: не забывай питаться. Элен, моя дочь. Вот как это началось. Моя кулинария, мое самообразование по этой части. (Изобразительное искусство тоже, но главным образом еда.) Этому тоже в полиции не учат.
Я освоил готовку. Сперва простые вещи, под присмотром Элен (а она-то где научилась?), потом уже сам, в долгие пустые часы, с помощью кулинарных книг, в их компании. Цветные соблазнительные фотографии блюд. Я почувствовал, что у меня есть жилка. Перешел к довольно сложным рецептам.
Хотя, если честно, все это для того только, чтобы жизнь не рассыпалась. Целый день можно нанизать на приготовление и прием пищи. И для того, чтобы порадовать Элен. Доказать, что и впрямь держу себя в руках.
Вот как у нас возник этот порядок. Элен приезжала вечером раз в неделю, и я готовил к ее приезду ужин. Из трех блюд, по полной программе. И стол накрывал не абы как: свечи, салфетки, винные бокалы. Она была моей единственной гостьей – и дегустатором, арбитром. Мои успехи, надо сказать, произвели на нее впечатление. Я превзошел свою наставницу. Она даже одеваться стала немножко по-праздничному. Едим, разговариваем, пьем вино.
