Мы осмотрели все уголки башни, я даже вывернул свои карманы – маленькой белошвейки нигде не было. Закройщик почесал свою лысину, сказал, что, вероятно, девушка ушла куда-нибудь по нужде или убежала домой, хотя обычно без разрешения старшего ни один лилипут с работы не уйдет.
Когда он вышел, меня начало клонить в сон. Время было послеобеденное, и я решил прилечь на часок – набраться сил перед вечерними бдениями, которые в последнее время стали отнимать у меня немало сил.
Я быстро задремал. Мне приснилось мое любезное отечество, Ноттингемпшир, мой дом и любимая моя женушка. Будто лежим мы с нею в супружеской постели, и я, чувствуя под боком теплое тело моей возлюбленной, постепенно наполняюсь желанием. Вот я протягиваю руку, чувствую её наливные груди под ночной рубашкой, мну их нетерпеливой рукой, слышу её тихие, хотя и сладострастные, стоны. Потом моя рука опускается ниже, ещё ниже. Замирает на шелковистом лоскутке. Несколько мгновений мы пребываем в неподвижности, чреватой вспышкой страсти. Потом моя рука продолжает движение – ещё ниже и вглубь.
Мою женушку тоже переполняют желания – я это чувствую по влаге, в которую погружаются мои пальцы. Стоны её становятся громче. Она тоже не лежит без дела. Я чувствую её руку – она дотягивается до моего естества и начинает ласкать его. Восторги сладострастия волной накатывают на меня. Но тут я замечаю, что она ласкает меня какими-то странными движениями. Мне кажется, что пальчики у нее такие маленькие – крохотные, как булавки, с острыми ноготками, и она держит меня за мое причинное место не как обычно – ближе к середине, возбудительно смещая туда-сюда крайнюю плоть, а словно бы пытается ущипнуть за головку. Так продолжается несколько мгновений, я лежу, испытывая известное разочарование. Потом мне вдруг начинает казаться, что моя любимая женушка уменьшается на моих глазах – превращается в такую же крошку, как Кульбюль, – и при этом устремляется туда, где что-то щекочет, щиплет меня.
«Куда ты, радость моя, постой! Не уходи! Ты мне нужна!» – кричу я. Но она пропадает из вида там, где между ног у меня налилось желанием мое естество.
Я просыпаюсь. Рука моя покоится в суповой тарелке, которую не успели убрать со столика при кровати расторопные слуги, никакой любимой женушки, конечно же, рядом нет – один лишь детородный орган, рвущийся наружу из штанов, потому что кто-то пощипывает его, щекочет, гладит маленькой ручкой. Я расстегиваю пуговицу на штанах, и мое естество выпрыгивает оттуда, а верхом на нем, держась за холку обеими руками, – недавняя пропажа, белошвейка, которую я сразу же узнаю по одежде.
Время для вопросов к сей отважной девице, которые естественным образом у меня возникли, было самое неподходящее – сначала нужно было довести до конца то, что началось хоть и без моего на то согласия, однако теперь требовало завершения, которое и было достигнуто к обоюдному удовольствию сторон. Кстати, я так никогда и не узнал, упала ли она в обморок при первом знакомстве с моим орудием, ради свидания с которым она отвлеклась от своих обязанностей; если нет – то она, возможно, является самой выдающейся из лилипуток, с каковыми мне доводилось иметь дело.
Сказать откровенно, любезный мой читатель, лилипутские прелести понемногу стали набивать мне оскомину – их миниатюрность хоть и была приятна для глаз, не отвечала потребностям моего органа, далеко не столь деликатного и требующего прикосновений жарких и существенных. Однако как говорит лилипутская народная мудрость, если нет гербовой бумаги, то приходится писать на простой. Впрочем, и простая была не так уж проста, что и доказала мне моя новая знакомая.
Должен сказать, что мое пребывание в Лилипутии было полно подобных оказий. Мне уже и не припомнить всех моих случайных и неслучайных знакомых. Жаль, что я не вел тогда дневника. Читатель узнал бы много презабавных историй.
Правда, далеко не все обстоятельства, в каковых я оказывался, были забавными. И если кто-то решил, что пребывание большого тела среди крошечных весьма забавно, поскольку большое тело якобы не испытывает больших неудобств, тот жестоко ошибается. Вообще-то человеку свойственно недооценивать мелкое – то, что у него под ногами. Поутру в саду ему ничего не стоит раздавить, даже не заметив, несколько десятков беззащитных улиток, по несчастью, оказавшихся на его пути. Если же он, сойдя с садовой дорожки, захочет прогуляться по сочной траве, ещё облитой росой, то, напитавшись свежестью, исполнившись благодарности сущему миру и испытав возвышенное чувство единения с ним, он едва ли осознает, что стал убийцей, причиной гибели многих и многих крохотуль, раздавленных его безжалостными башмаками. И не понесет он за это никакого наказания, и даже сама мысль о попрании чьих-то интересов и посягательстве на чьи-то жизни покажется ему более чем абсурдной, потому что он просто не помнит о муравьях, жуках, кузнечиках, тех же улитках, не говоря уже о гусеницах и личинках… А взять, скажем, комаров, или их братьев москитов, разных там мошек и прочую мелюзгу… Задумывались ли мы хоть раз, сколько на протяжении своей жизни уничтожаем этих крошечных тварей, чья вина лишь в том, что Природе, которая есть Творец, было угодно сделать их кровососущими?… Причем уничтожаем бездумно, безоглядно, не отдавая себе отчета в своих действиях, повинуясь лишь сиюминутному порыву гнева, вызванному укусом. В чем их вина? Почему нам не приходит в голову простая мысль, что если эти твари существуют вокруг нас, то, значит, они тоже часть божественного Промысла. Так имеем ли мы право своим грубым бездумным вмешательством искажать общую картину, в коей, по некоторым наблюдениям, занимаем весьма скромное место?
Подобные мысли не раз овладевали мною здесь, в Лилипутии, потому что как представитель очень большого я неизбежно наносил бы урон очень малому, если бы не удосуживался смотреть себе под ноги. Дабы не допустить действий, могущих иметь самые прискорбные последствия для окружающих, я обязал себя денно и нощно блюсти собственный закон, гласящий: береги других, и будешь сбережен сам. Это было непросто, ибо нашей натуре зачастую хочется выскочить из собственного тела; она горазда на широкие или даже отчаянные жесты, на безотчетные порывы и необъяснимые поступки – а в них-то и таится смертельная угроза для очень малого. Взять те же прогулки по столице Лилипутии, стоившие мне немалых волнений, – настолько я должен был быть осторожен и собран, словно канатоходец.
Однако проблемы для лилипутских горожан создавали не только мои огромные башмаки, но и, прямо скажем, многое другое – в частности объемы моих ежедневных выделений, день ото дня все больше и больше заполнявших выгребную яму.
Здесь мне придется вернуться назад – к первым дням моего пребывания в Лилипутии, когда цепь на ноге ограничивала мою свободу, что, как оказалось, доставляло больше неудобств жителям, чем мне. Я уже имел случай рассказать о сей выгребной яме, приспособленной специально для удовлетворения моих естественных надобностей, – ведь в её отрытии я принимал самое непосредственное участие. Так вот эта выгребная яма спустя всего несколько дней после того, как я впервые отметился в ней, стала причиной больших споров и прений в Государственном совете, к членам которого обращались возмущенные жители соседних с ямой кварталов. Дело в том, что при южных и юго-западных направлениях ветра окрестные кварталы окутывались исходящими из нее миазмами, и спасения от этого зловония не было. Если же ветер дул с севера, то миазмы уносило в пригороды и от них страдали лишь две-три ближайшие деревушки. Благо, сельчане жили не столь кучно, сколь горожане, и к тому же были более терпимы к запаху, напоминавшему тот, что исходил от домашнего скота, содержавшегося в подворье.
Поначалу для решения этой проблемы два десятка плотников сколотили огромную деревянную крышку – по специальному императорскому указу я обязан был немедленно закрывать ею выгребную яму после совершения своих естественных отправлений. На самую же важную с точки зрения здоровья процедуру мне в связи с вышеназванными обстоятельствами отводилось не более трех минут, что иногда представляло для меня определенные трудности, так как скорость очищения моего кишечника напрямую зависела от состава и качества поглощенной и переваренной пищи… Твердые фракции, формировавшиеся грубой пищей, могли бы сослужить мне скверную службу, превратив меня в хронического и злостного нарушителя императорского указа. Вот почему мне пришлось серьезно пересмотреть свой ежедневный рацион (в чем мне помогло мое медицинское образование). Так я постепенно все больше отказывался от мяса, некоторых крепящих, вроде риса, круп и мучных изделий, и в основном налегал на овощи и фрукты, которые при многих недостатках имели то важнейшее для меня достоинство, что выходили быстро, пусть сам их выход и сопровождался пушечными для местного уха выстрелами, производимыми накапливающимися в кишечнике избыточными газами.
