Она взяла кринку в руки, которые были такими же серебристыми, как и лицо. Она сделала несколько глотков, потом отвела кринку ото рта.

— Это очень вкусно. Спасибо.

— Чего же ты так мало? — удивился он. — Пей на здоровье. Чего-чего, а молока у меня хватает.

Девушка сделала еще несколько глотков.

— Молоко, — сказала она. — Вкусно.

— Может быть, ты хочешь погулять? Хотя еще рано…

— Нет, не рано, — возразила она. — Пойдем.

Он спустил вниз лестничку, удивившись вдруг тому, как же гостья поднялась к нему наверх.

Они — сначала он, а потом она — слезли на землю. Когда она делала последний шаг с лестницы, он подал ей руку. Серебристая ладонь девушки была теплой, гладкой, почти невесомой.

Приближался рассвет, но сквозь прозрачные кроны берез проглядывало еще темное ночное небо с множеством медленно, незаметно тающих звезд.

Девушка шла такой легкой походкой, что могло показаться, будто она не касается земли, не задевает ни единой травинки.

— Вот мои березы, — рассказывал он. — Не смотри, что все они похожи друг на дружку. Это только снаружи — прямые и белые. А так… Вот эта, видишь, высокая, худенькая, а соку по весне дает — только банки успевай подставлять. И сок сладкий, душистый. Пьешь — не напьешься. А эта, видишь, толстушка… Кажется, бочку сока накачать можно. Куда там! По капле цедит. Куркулиха зову ее. Обижается. А норова не меняет. Каждый год — по капле да по капле. И сок тяжеловатый, с горчинкой.

— Куркулиха? — переспросила она. — Смешное слово!..

— Да какое там смешное, — улыбнулся пастух. — Обыкновенное. Жадноватая, значит, прижимистая. Все себе да себе… А вот эту березу, видишь, она чуть склоненная, как бы к земле тянется, любят соловьи. Хочешь послушать пение, приходи вечером сюда. Обязательно самый переливчатый заглянет! И такие коленца отломит — закачаешься. А ты стой, не бойся, что вспугнешь соловья, что он улетит… Защиту, что ли, в дереве чует? Не знаю. Секрет…

Вскоре пастух и девушка вышли к реке в том месте, где она делала крутой, как локоть, изгиб. На темной воде у противоположного берега белели лилии и можно было различить густые заросли камыша. Было тихо. Пахло речной водой и тиной.

— Река?! — радостно мигнула звездочка.

— Река-а, — отозвался пастух.

— Красивая река, — сказала девушка, — но кривая. Я другие знаю. Прямые, как твои березы.

— Да какая ж она кривая?! — обижаясь за свою речушку, отозвался пастух. — Это у нее изгиб здесь. Если стать птицей и подняться вверх над рекой, то он будет краше, чем шея лебединая. А рыбы в реке сколько! Во, слышь, плещется! К заре!

— Рыбы? — звездочка опять мигнула непониманием, а большие глаза девушки вдруг насторожились. — Что это такое?

— Как бы тебе сказать… Мы, люди, на земле хозяева, самые мы главные на земле. А рыба — она молчаливая хозяйка воды. Только человек это забывает, думает, что везде он верховодит.

Пастух взглянул на девушку — поняла ли? И добавил с лукавой улыбкой:

— Тебе бы они понравились. Рыбы добрые и красивые, а чешуя, кожа рыбья, у них серебристая — играет, переливается… Сейчас на земле много рек пустых, мертвых, даже лягушек не осталось — доверховодился человек. А в нашей всякая есть рыбеха. И щука, и лещ, и язь, и окунь, и красноперка… Может, утречком, на самой зорьке, только коров соберу, порыбачим?

— Может быть, — ответила девушка и нежно взяла его ладонь в свою. — А много у тебя коров?

Он вздохнул.

— С каждым годом все меньше. Нынче вот двадцать две пасу. Есть и еще одна. Но прихворнула что-то. Ласка ее кличут. И точно — норовом ласковая, тихая, послушная.

Пастух вдруг осекся, взглянул на гостью.

— Ну и разболтался я! Может, устала? Отдохнуть хочешь?

— Что это — раз-бол-тал-ся?

— Значит, говорю и говорю и говорю. Без остановки. Без умолку.

— А-а, — она улыбнулась. — Это не опасно. А отдохнуть хочу.

Они повернули обратно.

— Ты извини за нескромный вопрос… Но откуда ты, красавица серебристая?

— О, — она запнулась. — Я… из далекого далека. У нас реки прямые-прямые и все текут только в одну сторону, хотя раньше, давным-давно, как и у вас, каждая имела свой характер и в них тоже водились молчаливые рыбы, но с красной чешуей. А кроны деревьев у нас синие… Я — разведчица, хотя ты не должен об этом знать, — неожиданно закончила она.

— Это не опасно, — вспомнив ее слова, сказал пастух с улыбкой, как будто бы ее рассказ был для него никакой не новостью.

— Ты думаешь? — серьезно спросила она.

— Да, — твердо сказал он. — Вот мы и пришли.

Он установил лестничку, и они забрались в шалаш. Прежде чем отдыхать, пастух предложил девушке молока и хлеба. Ей очень понравился хлеб, обыкновенный — серый, кирпичиком, уже даже чуть зачерствевший; она сказала, что в жизни ничего вкуснее не пробовала. Затем он предложил ей свою овчину, хотя она отказывалась, говоря, что костюм у нее с подогревом, не замерзнет.

— Подогрев подогревом, — возразил он, — а ничего нет лучше мягкой овчины. Поверь мне!

Она промолчала, только звездочка мигнула как-то ласково и грустно.

— Ну пока! — попрощался он, залезая на «второй» этаж, под самую крышу. — Как говорится, до скорого! Не проспать бы! Вот-вот заря. Соберу коров, пойдем порыбачим. Увидишь, как хорошо. Да, а зовут-то тебя как?

— Яа, — сказала она.

— Яа. Красивое имя. Надо же — Яа. Яа! Чудно!.. А годков тебе сколько?

— Годков?

— Ну, лет. Сколько ты живешь?

— Мне семьдесят пять наших весен.

— Семьдесят пять… Да-а… А можно еще один нескромный вопрос, хоть и так уж замучил тебя?

— Ну что ты, совсем нет. Мне хорошо с тобой.

— Яа, как так, ты говоришь, а без голоса, только звездочка мигает, но я все понимаю? И ты понимаешь мой язык.

Девушка опустила глаза.

— У нас была речь, — сказала в задумчивости, а, может, ему так показалось. — И знаешь, даже похожа на вашу. Мама моей мамы, рассказывают, была чудесная певунья. А сейчас каждому младенцу производится трансплантация специального устройства. Это теперь легко, безболезненно почти — наука может все. Вырастая, каждый беззвучно передает свою мысль другому и понимает любой язык. Ученые считают, что это хорошо. Меньше энергозатрат, исключается шум. Комфортно…

Яа поднесла ладони к вискам — звездочка померкла совсем. Девушка вздохнула, добавляя:

— Только дети в наших городах не смеются…

— Поди ты, — удивился пастух, — не смеются… А птицы, птицы поют?

— Поют. Только все реже и глуше, — ответила Яа. — Пока никто не знает почему.

— Да-а, — сказал пастух. — Ну, отдыхай, Яа… На зорьке хорошо спится.

Едва он расположился на настиле под крышей, как его тотчас неизвестно почему сморил сон, и он спал очень крепко, а когда проснулся, то понял, что едва-едва не проспал. Он позвал гостью:

— Яа, подъем, Яа!

Никто не откликнулся, не пошевельнулся. Он спустился вниз. Девушки не было. Только на овчинке, мерно пульсируя, золотилась звездочка. Она лежала на лоскутке какой-то бирюзовой, как море, материи, такой же, как море, живой, переливчатой…

Через несколько дней в печати промелькнуло, как сенсация, сообщение, что благодаря бдительности космической разведки Земли сорвана попытка смертоносного нападения пришельцев. Атака вот-вот должна была начаться, но затем завоеватели вдруг отступили от своего плана и улетели к другим галактикам. Успех целиком приписывался нашим славным космическим разведчикам. И верно, они сработали сверхоперативно.

…Вот и все. Жил, значит, и был пастух. Он и сейчас живет. И, может быть, именно в эти минуты слагает свои стихи, если, конечно, не присматривает за стадом. Буренки ведь они такие — глаз да глаз нужен.

О странной черноволосой девушке, чья походка легка, как дуновение, пастух написал удивительное стихотворение, которое полюбилось всем жителям Земли. Правда, все они думают, что это необыкновенная, но земная девушка, явившаяся воображению поэта.