- Лютик Иваныч, да ты, никак, кулючишь? До ста аль до тыщи будешь считать? Только не жди, Нюнька не крикнеть: "Ищите, спряталась".
- А может, ее подождать здесь? - сонно сказала откуда-то из темноты Бабоныко. - Она девочка быстрая. Поищет да и вернется. А я уже набегалась нынче.
- Смотри, Мательда, бока поломаешь - столько дрыхнуть! - грозно сказала Тихая.
А Людвиг Иванович все так же сидел, обхватив голову руками и не двигаясь с места.
В это время очередной муравей сбросил в камеру мусор. Людвиг Иванович посветил, а Бабоныко ахнула:
- Это же Нюнин бант! Не может быть! Людовик, спасите ее!
Но Людвиг Иванович, выхватив из мусора ленту, увидел в узелке записку и, быстро пробежав ее глазами, крикнул "Тюнь!" и "Ура!", а потом стихи:
Пора бы изменить черед:
пусть будет все наоборот!
Пусть учит медвежонок мать,
как надо в улей залезать,
и сторожат овец ягнята,
и шлепают мамаш котята.
Вот было б весело на свете,
коль взрослых обучали б дети!
- А что я говорила! - мгновенно успокоившись, сказала Бабоныко. - Это записка от Нюни? Давно пора! Я лично согласна с вами, милый Людовик, что мы, взрослые, слишком много берем на себя. Дети вполне могут делать половину тех дел, которые мы взваливаем на свои плечи. Сэ врэ, как говорят французы.
- Вот, хоть хранцузы истинно сказали: соврэ! - энергично воскликнула Тихая. - По-хранцузски: "соврэ", а по-русски: "совреть - недорого возьметь". То-то и оно, что ни слово, то "соврэ"! На кой ляд только такие люди родятся?
Последние слова она бормотала уже себе под нос, потому что Людвиг Иванович объявил "готовность номер один".
С двух раз ему удалось закинуть вверх, в дыру, и за что-то зацепить веревочную лестницу.
Впереди двинулась Тихая, не очень быстро, но крепко ставя ноги на паутинные тяжи. Сзади, страхуя ее и держа чуть не под мышкой Бабоныко, лез Людвиг Иванович. А Бабоныко то испуганно ахала, то восхищенно приговаривала:
- Как романтично!
Но она не успела довосхищаться. Какой-то муравей, сбросив прямо на них мусор, вдобавок зачем-то перекусил веревочную лестницу, и они свалились обратно.
Пришлось снова вязать петли под непрекращающийся поток болтовни Бабоныко.
- Увы! Он не захотел нас выпустить из темницы! Подлый таран! Или, вернее, тиран! Таран - это такая сухая рыба. Таран - рыба-мужчина, а таранка рыба-женщина. Не захотел - и все тут!
- Муравьи не умеют хотеть, Матильда Васильевна.
- Потому я и говорю, что не захотел. Я же ведь не сказала: не хотел. Не за-хо-тел! А почему: потому ли, что не умеют, или не хотят захотеть...
- Балаболка, замолкни! У мене узлы от твоей болтовни сами собой развязываются! - прикрикнула Тихая.
Матильда Васильевна оскорбилась:
- Больше я не скажу ни слова! Я понимаю, конечно, почему вам неугодно, чтобы я говорила. Правда - она глаза колет. Ну, и культура, конечно. Другого слушать - тоже ум нужен. А где его возьмешь? Ни ума, ни культуры у некоторых! Ну что ж, больше вы от меня не услышите ни слова. Я буду нема.
Они уже снова лезли вверх по лестнице, а Бобоныко все твердила:
- Отныне я как воды в рот наберу! Будем играть в молчанку, да-да! Я буду немой, что называется! Рта не раскрою, лети хоть все вверх тарарашками!
И уже Людвиг Иванович поставил ее, выбравшись в тоннель, на пол, а сам посветил в Нюнину записку, перечитывая ее, а она все твердила:
- Лучше я погибну, чем скажу хоть слово! Лучше я язык проглочу! Ни слова, буквально - ни слова!
Но Тихая больше не обращала на нее внимания. Она увидела, а может, учуяла того самого жучка, которого при первой встрече так испугались женщины и которого тщетно разыскивал Фима. Жук, по-видимому, кормился, поглаживая передними лапками муравья, а три муравья в свою очередь облизывали его. Растолкав муравьев, Тихая принялась "сдаивать" капли с его шкуры в свою фляжку.
Людвиг Иванович, спокойный за нее, двинулся с Бабоныкой дальше, и действительно, Тихая вскоре догнала их. Разочек она, правда, остановилась, чтобы пригубить из фляжки, а Людвиг Иванович предупредил:
- Смотрите, Тихая, не нахлебайтесь какой-нибудь гадости.
Но Тихая успокоила его:
- Муравль, Лютик Иваныч, гадости исть не станеть.
Однако через некоторое время она повела себя как-то странно. Сначала она захихикала. Это было так невероятно, что Людвиг Иванович даже пощупал у нее лоб. Лоб был нормальный, и они продолжали путь, как вдруг Тихая визгливым голосом заверещала:
- Хороша я, хороша, ох!
- Тихая, что с вами? - строго спросил Людвиг Иванович, но Тихая молчала.
Не успели они сделать несколько шагов, как Тихая снова заверещала:
- Хороша я, хороша, ох!
- Да она поет! - догадалась Бабоныко.
- Вы что, с ума сошли? - обеспокоился Людвиг Иванович.
Тихая вместо ответа припала к фляжке, а завернув крышку, опять заголосила:
- Хороша я, хороша!
- Хороша, тут уж нечего сказать, - рассердился Людвиг Иванович и отобрал у нее фляжку, потому что догадался наконец, что бабушка Тихая пьяна.
Тихая раскричалась:
- А хто ты такой есь? Цветик несчастный! Ха-ха, одно название - Лютик! Ха-ха-ха, брови, как усы, а сам Лютик!
И вдруг начала притопывать и вертеться, подвизгивая себе:
Мой миленочек,
точно алый цвет!
Я люблю яво,
и разговору нет!
Ух, ух, ух!
- Это что же у них, развозное пиво? - поинтересовалась Бабоныко.
- Живой бочонок! Сам обирает муравейник, а их поит!
- Никогда бы не подумала, что муравьи такие пьяницы. Впрочем, что же, культуры никакой, одна работа да темень!
Тихая уселась наземь.
- Вы идите, идите! - махнула она ручкой Людвигу Ивановичу. - А я ентого толстяка туточки обожду. Ку-у-ды вашим ликерам до его!
Жисть отда-ам, не пожалею,
буйну го-олову отдам,
снова заголосила она, так что Людвигу Ивановичу пришлось поднять ее, встряхнуть и вести, не отпуская от себя, потому что она все порывалась на поиски винного толстяка.
Глава 37
Феромония
В камере куколок среди совершенно белых коконов и среди коконов рыжеватых и даже совсем темных выделялись два кокона несколько необычных. Шелковая тесьма на них была завернута не так тщательно, как на других, а из одного изредка показывался красный свет. Впрочем, эти куколки стояли в самой глубине за другими, и муравьиные няньки равнодушно пробегали мимо них.
Между тем, если бы няньки задержались, а главное, умели слушать, они были бы поражены.
На секунду засветившись красным светом, одна куколка оказала:
- Ты написала, где мы?
Другая куколка Нюниным голосом ответила:
- Да! Два даже раза!
- А что выбросила?
- Ленту и пояс.
- Ничего себе! Так мы скоро совсем голые останемся.
- Ну как, хорошо обмазался феромоном? Царапину щиплет?
- Щиплет, зато заживает, как на собаке.
Та куколка, в которой красный свет не светился, вдруг зашаталась.
- Ты чего? - спросил Фимка из своего кокона.
- Стоять устала.
- А упадешь - кто поднимет?
- Что ли, нянек нет?
Но шататься перестала.
- Ты не думай, - помолчав, сказал Фимка. - Ты только не воображай, что я жадный, - мне просто не хотелось тратить деньги на ерунду.
- Конечно, Фимочка!
- Циолковский - он же не жадный был, а стал бы он тратиться на мороженое?
- Конечно, в ракетах же зачем мороженое? Там же еда в тюбиках, правда ж, Фимочка? - по-умному ответила Нюня.
- Дело не в том, что в ракете; дело в том, что тогда бы ему, может, и до ракеты не додуматься, если бы он на всякие удовольствия кидался, а не думал о космосе.
- А я знаю - лучше всего быть космонавтом!
- Это почему?
- А потому, что тогда на планете можно же встретить кого-нибудь, кого никто никогда не видел, даже никто не думал, что такое бывает. Всякие никому неизвестные открытия!
