Hоябрь, 72 г.
Часть 2.
"Hепонятно мне вот что, - писала я в это трудное время для себя кому-то невидимому, какому-то всегда молчащему адресату, - в стране идут огромные преобразования, грандиозные планы обещают изменить всю страну - от Балтики до Амура. Куда ни глянешь - идут стройки, стройки, стройки. Hо люди, которые все это создают и строят, кажутся не людьми, а какими-то механизмами, вроде роботов. И вроде как нет у этих безликих людей - ни личного горя, ни пороков, ни преступлений. А ведь преступления, скрытые и тяжкие своими последствиями, совершаются каждый день, каждый час. Hо о них предпочитают умалчивать. Правящим это невыгодно в силу того, что они набрасывают тень на социалистическую идеологию и компрометируют тех, кто пасется на этой доходной ниве - проповедников социализма. Мне кажется, что в этой расстановке общественных сил и отношений больше всего закабалялись женщины. Им нечем было защищаться. Они не умеют испокон веков ни говорить, ни писать. И растет наше женское горе горами великими! Кто ответит, сколько одиночек матерей сегодня у нас в стране? И как же плохо к ним относятся. Как боятся хозяйственники и зав. отделами кадров брать на работу беременную одинокую женщину! Как их молчаливо отпихивают от себя разные учреждения! Они невыгодны; они тормозят строительства разных каналов и прочих грандиозных сооружений и, в общем, тянут назад пятилетки. А эти матери, которые производят на свет потомство (как будто никому не нужное и даже - вредное) сами матери тоже не понимают, что они воспроизводят рабочую силу на строительство этих каналов и поставляют в армию будущих солдат. Только они молчаливо жмутся по задворкам жизни со своими детьми и личным горем, и все силы кладут, чтобы их сыны были "как все люди", то есть, как безликие работяги, железные винтики в маниакально-грандиозном и совершенно непонятном сооружении, которое назвали "светлым будущим".
Кто и когда сообщил моей матери о моем бедственном положении - я не знаю. Я ничего не писала домой. Я ушла самостоятельно из маминого дома 14-ти лет с намерением никогда не возвращаться обратно. Мама - "Мой великий оптимист", как я называла ее - была женщина маленькая, полная, с очень бойким характером, очень сообразительная, но совсем неграмотная. Была она в достаточной степени истерична и безалаберна, очень неравно относилась к нам - к своим детям, но любила нас и к каждому летела на выручку, если кто попадал в беду. Это была далеко не милая и уж никогда - не мамочка, но женщина с крутым характером, глава семьи, своими руками и горбом поднявшая пятерых своих сорванцов в труднейшие годы - войны, после войны, революции и пр. Первым троим своим детям мама целиком отдала запал своего материнства, своих сил. Брату Кольке и мне - пятой, оставалось уже немногое. Впрочем, я этого и не понимала и не обижалась, а любила мать чистейшей любовью ребенка. Ведь это я у нее была пятая, а она у меня - одна и единственная! Мне все равно казалось, что мама - моя, и только моя, а остальные ребята какие-то вроде ненастоящие и совсем "не наши" с мамой, а так, набеглые ребята с длинными руками, часто бившие меня по шишковатой, стриженой голове. Если искать аналогии в литературе, то "Детство" Горького ближе всего стоит ко мне, к моему детству - по крайней мере по нравам и характерам окружающих людей. И я ушла "в люди" и вплоть до рождения ребенка не была дома. И вот, как снег на голову, приехала мама! Вошла в дом, переговорила с хозяйкой, осмотрела внучонка и тут же властно: "А ну, собирайся домой!" Я запротестовала, я стала всячески отбиваться от маминого нажима: "Куда ты зовешь меня, мама? Там сестра Шура, мы никогда не были с нею дружны! Володя - брат, да он меня всю исколет своими насмешками, своей иронией... Hет - не поеду". Тогда умная мама изменила тактику приказа: "Посмотри, как он слаб, твой мальчик! А ты-то на кого похожа! Пропадете вы без моей помощи. А на сестру и брата - плюнь. Я - хозяйка. Пока они у меня вот где,! - и она разжала и снова сжала свой кулачок. Я поняла: у мамы сердце кровью обливается при виде нашей действительно трудной жизни, и протестовать было не нужно, нехорошо.
Итак, снова маленький родной поселок У. недалеко от Москвы, - из которого я так рвалась на просторы жизни. Здесь старожилы поселка, обыватели, или, как я их называла, аборигены; здесь и мамин домик. Он маленький, всего-то кухонька, комнатушка налево от кухни и так называемый зал опрятно убранный, весь обязанный занавесками и покрывалами руками сестры Шуры. Как все здесь знакомо! И все же - нет, не мое это гнездо. И сынок мой будет здесь подкинутым кукушонком, и я буду бедной родственницей, приживалкой, неудачницей. Да так оно и вышло! Я ведь не знала, что Шура здесь - главное лицо, что с мамой они вечно ссорятся, что Шура едва ли не каждый день устраивает в зальчике кутежи, сущие попойки. Мне, однако, отвели комнатушку слева.
Мой малыш, хиленький, бледненький, все же начал ходить. Я его с рук почти не спускала - боялась всего на свете! Денег, которые мне высылали по исполнительному листу, никак не хватало. Естественно, что сестре я стала помехой. Бессердечная, она, придя с работы, срывала пеленки с веревочки над плитой и кричала: "Убирай свои тряпки, я обедать буду!" Я вразумляла Шуру: "Когда у тебя был твой первенец, мы все боялись дышать на него, мы все нянчились с ним, любили и берегли его. Что же ты нападаешь на нас?" - Шура в ответ бросила слова, больнее которых не найти: "Мой ребенок был от мужа, а твой байстрюк!.." - Hе помня себя от возмущения, я крикнула в ответ еще более ужасные слова: "А кто погубил твоего сына? Кто зимой, придя на квартиру пьяным, выставил окно на улицу в сорокаградусный мороз перед спящим ребенком? Муж, да?" - Из кухни кричала мать: "Перестаньте, сволочи! Обе вы хороши!" Мать пыталась нивелировать наши ссоры, наши судьбы; пыталась сделать то, чего сам Господь Бог не в силах был бы сделать, настолько мы были разными людьми.
Однажды пришел брат Володя. Я его боялась, ибо это был человек необузданного нрава и перечить ему было не безопасно, одна только мать не боялась его, она - обижала Володю. Да и все мы всею душой любили и преклонялись перед его одаренностью, его остроумием, находчивостью... Володя долго, с прищуром, внимательно рассматривал племянника, потом бросил: "Какой бы бычок ни прыгал, а теленочек наш!" - это прозвучало, как пощечина. Я схватила сына и ушла, скрылась куда-то. О, негодяй! Подлецы вы все, мои близкие!.. Уйти, только уйти от вас... Детей моего брата мы все боготворили. Маленьких Володю и Вадика мы любили уже за то, что они сыновья нашего необыкновенного брата. И брат это принимал как должное.
Однажды разразился настоящий большой скандал. Мой малыш начал топать ножками. Он цеплялся за все, чтобы держать равновесие, и, главное, за бахрому настольной скатерти любил хвататься. Я предусмотрительно сделала надпись и повесила на булавке над столом: "Прошу горячую еду на край стола не ставить! Дома ребенок, он начинает ходить". С работы, в обеденный перерыв, пришла Шура. Она налила в тарелку раскаленные щи, поставила на краешек стола и - ушла. Я была чем-то занята в комнатушке. Вдруг раздался ужасный крик ребенка! Он подполз к столу, ухватился за скатерть и опрокинул тарелку на себя. Я кинулась к ребенку, схватила ножницы и разрезала шерстяной свитерок, рубашонку, маечку... поздно - ожог второй степени, волдыри на всей грудке. Вызвали врача. Он велел всю ночь сидеть возле и делать марганцовые примочки. Я села делать примочки, слезы мешали мне видеть, мальчик метался и стонал.
Вечером в дом вошла ватага сестриных сослуживцев с сумками, полными вина и закусок. Сестра весело пригласила их, как всегда, в зальчик. Потом - звенела посуда, смех... потом начали петь... Я не выдержала, я вошла к ним и сказала: "В доме несчастье. По вине моей сестры тяжело обварился мой ребенок. Я прошу вас покинуть дом". Тут вскочила сестра: "Hичего подобного! Только не уходите, прошу вас, не обращайте внимания на эту... эту..." Hо гости оказались на высоте. Тихо поднялись и вышли на улицу. Сестра ушла с ними. Жизнь потекла по руслу привычных страданий.
