Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Дама подошла к нам, взяла со стойки банку с горчицей и вылила ее на голову Фреды.

"Тебе нравится, детка, эта помада? -- кривлялась дама.-- Она так идет к твоим курчавым черным волосам. Еще подлить?"

Фреда не пошевелилась. Это окончательно вывело из себя негодяев.

"Ах, они не желают разговаривать с нами!-- орал какой-то тип с лошадиным лицом.-- Тогда мы поговорим иначе. Официант, принеси-ка мне, пожалуйста, чайник, да погорячее. Я хочу угостить девочек чаем".

Официант поставил перед ним алюминиевый чайник, из которого шел пар. Я заметила, как сжалась Фреда. Тип с лошадиным лицом поднял чайник и приказал нам: "А ну, уберите руки со стойки!"

Мы не пошевелились. Я почувствовала, как дрожат мои руки. Только бы он не заметил, как мне страшно, как мне хочется вскочить и убежать! Только бы он не заметил...

"Уберите руки, или я превращу их в вареные макароны!"

...Только бы он не заметил, как дрожат мои руки!..

"Я ведь не шучу, девочки!"

...Как тихо в кафе! За спиной сопят мальчишки-молокососы. Наверное, и им стало страшно... А может быть, просто ждут не дождутся... Носик чайника наклоняется все ниже, ниже.

"Последний раз говорю!" -- рявкает "лошадиная морда".

"Оставь их, Джо! -- Делает шаг вперед бледный хозяин кафе.-- Оставь их, парень! Они почти дети..."

Страшная боль впивается в мою правую руку. Кипяток льется из носика чайника непрерывной струей. Дико кричит Фреда. Я успеваю увидеть, как хозяин бросается на "лошадиную морду", пытается вырвать у него чайник, кипяток хлещет им на ноги. Темень застилает мне глаза...

А вот как правая рука оказалась сломанной, не помню,-- закончила свой рассказ Джоэн.-- Может быть, я сломала ее, когда падала со стула. Вы ведь знаете, мистер Стрельников, какие высоченные стулья у стоек...

Замер, успокоился лифт. Женщины дождались почтальона и разошлись по квартирам, каждая со своими печалями, .радостями и тревогами. Дождь стучит по крышам автомашин, оставленных у тротуара. На стеклянной двери тают, расплываются буквы: "Миссиси... Мисси... Мис..."

Туман поднимается с Гудзона, и кажется, что наш дом куда-то плывет. Обыкновенный дом на западной стороне Нью-Йорка. Двенадцать этажей. Тридцать квартир. Еще одна -- в подвале. Там плачет, тоскует, поет одинокая флейта Сиднея:

О старая река, добрая река!

Я пою о твоей красоте.

Слезы матерей в твоих волнах,

Старая река!..

ГОРЬКАЯ СЛАВА

Когда приехала полиция, Дуайт Джонсон был уже мертв. Он лежал лицом вниз на полу у продуктовой кассы, неловко подвернув под себя руку и накрыв своим телом пистолет, из которого так ни разу и не выстрелил. Хозяин лавочки рассказывал:

-- Я уже собирался закрывать, когда он вошел. Я сразу почувствовал: что-то с этим негром неладно. "Вы не узнаете меня? -- спросил он.-- Я Джонсон. Тот самый. Вы меня, конечно, знаете". Я пожал плечами, он все твердил: "Я же Джонсон! Должны же вы знать Джонсона!" Потом сказал, что хотел бы одолжить у меня немного денег. "Джонсону-то вы можете дать в долг?" Тут я испугался и выхватил пистолет. Он выхватил свой, но я успел всадить в него пять пуль... С ума можно сойти: я в него стреляю, а он не падает, не падает. Только шатается и твердит: "Я же Джонсон... Вы же должны знать меня..." Не понимаю, почему он не стрелял?

-- А у него пистолет был без патронов,-- равнодушно отозвался полицейский. Он уже перевернул убитого на спину и теперь кончиками пальцев, боясь запачкаться кровью, за уголок тащил из кармана пиджака потрепанный бумажник.

Денег в бумажнике не было. Зато там была небольшая белая карточка. На плотной глянцевой бумаге -- золотое тиснение букв. Полицейский пробежал глазами по буквам и свистнул От удивления.

-- Этого-то Джонсона вы должны были знать,-- пробормотал он, показывая карточку владельцу лавочки. На карточке золотом было оттиснуто: "Соединенные Штаты Америки. Настоящим удостоверяется, что Дуайт Джонсон является кавалером ордена Славы конгресса США".

Орден Славы -- высший орден Америки. Награждают им от имени конгресса. Вручают его в Белом доме, и делает это сам президент.

В тот ноябрьский вечер 1968 года перед президентом Линдоном Джонсоном стоял его однофамилец Дуайт Джонсон. Оба высокие, одинакового роста, только президент был белый, а сержант черный. Сияли "юпитеры", стрекотали кинокамеры, и на экранах цветных телевизоров миллионы американцев видели, как белый президент повесил голубую ленту с золотой медалью на шею черного сержанта.

-- Наши сердца обращены к миру,-- торжественно сказал президент,-- но в этом зале мы снова слышим грохот отдаленной битвы...

В тот же вечер сержант Джонсон вылетел в свой родной Детройт. Грохот отдаленной битвы звучал в его ушах. Перед его глазами пылали хижины вьетнамских крестьян, в предсмертном крике захлебывались дети, рыдали женщины. Сержант пытался отогнать эти картины, вспоминал зал в Белом доме, президента, который так торжественно говорил о мире, но Вьетнам не отпускал его от себя. Пройдет всего лишь три года после этого вечера в Белом доме, и психиатр военного госпиталя напишет в учетной карточке сержанта: "После возвращения из Вьетнама Джонсона мучили кошмарные сновидения. Он не признавался в этом ни жене, ни матери. Тайно от всех он безжалостно судил себя за все, что произошло... Он даже задавал себе вопрос: "Имею ли я право жить?" Он вернулся из Вьетнама молчаливым и каким-то отрешенным. Это заметили все его родственники и друзья. Кармен Бэрри, подруга его будущей жены, рассказывала:

-- Они все оттуда возвращаются молчаливыми. Ничего не хотят рассказывать.

Его двоюродный брат Томми вспоминал:

-- Он вернулся непохожим на себя. Больше всего меня поразили фотокарточки, которые он привез оттуда. Ну вы догадываетесь, конечно... убитые вьетнамцы. Целая пачка цветных слайдов... Однажды он сказал мне, что сам он не застрелил ни одной женщины и ни одного ребенка.

Когда его призвали в армию, он был безработным. Он демобилизовался и снова стал безработным. Каждый день он обивал пороги контор по найму, но работы не было нигде. Таяли "заработанные" во Вьетнаме деньги. С витрин магазинов кричали плакаты, обращенные к бизнесменам: "Найми ветерана!" Но если и нанимали, то белых. До черного ни у кого дела не было.

В задумчивости он останавливался у плакатов, сулящих "интересную жизнь" в вооруженных силах. В армию -- вот куда была гостеприимно распахнута дверь. Причем распахнута одинаково широко как для белых, так и для черных, В армию зазывали, заманивали, завлекали. Но он уже там был, и возвращаться туда ему не хотелось. Его пугала перспектива снова угодить во Вьетнам.

Однажды вечером в дверь его квартиры кто-то постучал. Стук был властным, требовательным. Мать открыла дверь и охнула, испугавшись. На пороге стояли трое военных полицейских в белых касках и с белыми ремнями через грудь.

-- Ты чего-нибудь натворил, сынок? -- спросила мать.

-- Честное слово, мама, я не сделал ничего плохого,-- поспешил он успокоить ее.

Полицейские, белые парни, сунув ладони за широкие белые пояса, угрюмо озирали убогое жилище негров. Офицер вынул блокнот и приступил к допросу. Не подвергался ли Джонсон арестам после демобилизации? Не участвовал ли в антивоенных демонстрациях? Не состоит ли членом партии "Черные пантеры"? Нет, не участвовал, не состою, отвечал Джонсон.

На следующий день он узнал, что награжден высшим орденом Соединенных Штатов Америки.

После церемонии в Белом доме жизнь Дуайта Джонсона потекла, покатилась, закружилась, как в самой фантастической, самой чудесной сказке. Все бизнесмены Детройта, еще вчера отказавшиеся взять на работу какого-то Д. Джонсона, наперебой стали приглашать на службу единственного в штате Мичиган кавалера ордена Славы Д. Джонсона. Каждому хотелось похвастаться тем, что у него работает герой. Но было уже поздно. Сержанта Джонсона вернули в армию. Он стал служить в управлении по вербовке молодых американцев в вооруженные силы.

7
{"b":"41894","o":1}