Между тем от знакомых художников и скульпторов стали поступать предложения о создании памятника на могиле отца. Было несколько скульптурных изображений. Однако сразу же чувствовался определенный диссонанс: отца можно было изобразить только улыбающимся - таков образ, таков символ. Но улыбка - и кладбищенская печаль?..

И тогда Вячеслав Клыков предложил изобразить не портретное подобие Сергея Дмитриевича, а памятник трагедии ухода из жизни. Печаль и величие расставания с этим миром. Но для этого не годится ни гранит, ни лабродарит, нужен белый русский камень, камень с русской равнины. Тот самый, из которого строилась при Дмитрии Донском Москва, Кремль, из которого воздвигались соборы на Московском холме, собор Спаса Нерукотворного в Спасо-Андрониковом монастыре, возведенном при Сергии Радонежском, при митрополите Алексии. Нужен был большой, почти двухметровый камень из древних Мячековских карьеров, который по замыслу Клыкова был бы в центре разрезан как бы ударом молнии, а зигзаги ее напоминали бы профиль Сергея Столярова.

Казалось, вряд ли удастся раздобыть такой камень. Разве какое чудо поможет! Но именно оно, если не сказать более, и случилось. Мне говорят: есть такой камень. Он лежит бесхозный по адресу: Покровка, дом 102. Ну как тут не поверить в Провидение! Это был адрес дома, где я родился, где родилась моя мать. Здесь я практически и жил у моей бабушки. А родители мои жили в своей комнате, которую отец получил, когда служил в Театре Красной Армии. Она находилась в старом кирпичном здании, недалеко от Елоховской площади, в Плетешковском переулке. Это была длинная узкая комната, с аркой посередине и с "венецианским" окном, которым отец очень гордился. Вероятно, в прошлые времена это был коридор или проходная, соединявшая анфиладу комнат большого дома. Обстановка была самая простая: тахта, покрытая паласом, стол, несколько стульев. Отапливалась комната печкой, находившейся в общем коридоре. Это обстоятельство и оказалось решающим в выборе места жительства для ребенка: меня определили к бабушке.

К отцу и матери в "Плетешки" я приезжал на праздники. Это всегда было событием очень радостным для меня и одновременно тревожным, хотя в последнем я тогда не мог никому сознаться. Дело в том, что за стеной, через дверь с огромной медной ручкой, намертво закрытой еще в семнадцатом году, находилось очень странное существо: бывшая хозяйка этого дома, ныне абсолютно сумасшедшая старуха.

Она была очень маленького роста, возникала, как привидение, двигалась безмолвно и как-то боком. Одета старуха была в жуткие лохмотья, оставшиеся от "прошлых благословенных времен". На ногах - огромные разбитые и связанные веревками башмаки. Но не это пугало меня, а ее огромные безумные глаза. Всегда казалось, что сумасшедший огонь этих безумных глаз грозит лично мне чем-то страшным. Я очень боялся встретить ее в общем коридоре, боялся лишний раз выйти в туалет и к умывальнику. Особенно страшно было оставаться одному по соседству со старухой, т. к. она иногда начинала выть.

Однажды днем я отважился отодвинуть на старинной ручке медную задвижку и через замочную скважину заглянул в старухину комнату. Меня потрясли размеры комнаты и полная пустота. Лишь посередине, на паркетном полу, стоял круглый ломберный столик орехового дерева на одной резной ножке. На нем старуха спала. Как она на него забиралась и укладывалась для меня навсегда осталось загадкой. Ночью во сне она поворачивалась и падала вниз. Раздавался тупой звук, грохот опрокинутого стола и нечеловеческий глухой вой.

В конце концов отец поменял свою комнату в "Плетешках" и переехал с мамой на Покровку, где я жил с бабушкой, в маленькую смежную комнату.

Дом этот построил в начале века мой дед Борис Григорьевич Константинов. Это была типично московская постройка - первый этаж каменный, второй - деревянный, высоченные потолки и великолепные кафельные, "голландские" печи. Все комнаты соединялись между собой дверьми. В 1917 году двери были заперты, и в дом вселили 11 семей. Выстроенный из прекрасного выдержанного леса дом обладал уникальным качеством - он, как благородный музыкальный инструмент, был абсолютно безупречен в акустическом отношении и звучал, как старинный рояль. Проживающие там семьи друг о друге знали все. Но особенно высокие музыкальные качества дома проявлялись ежедневно в шесть часов утра, когда во всех комнатах на полную мощность из черных тарелок репродукторов победно гремел Гимн Советского Союза. Проспать было невозможно, а это в военные времена было чрезвычайно важным обстоятельством, ибо опоздание на работу считалось уголовно наказуемым преступлением.

"Ах, как мне надоел этот мотив",- каждый раз вздыхала моя бабушка Полина Семеновна. Она была из "бывших" и так и не смогла усвоить слова нового гимна. Что-то в них смущало ее. Однажды, когда я был в пятом или шестом классе, бабушка спросила: "А почему "это" начинается словами "Поют и румыны..."? Я объяснил, что румыны тут ни при чем, а гимн начинается словами "Союз нерушимый...".

Акустические особенности дома вынуждали бабушку и ее знакомых, тоже из "бывших", часто говорить шепотом, так как могли услышать соседи и донести куда следует. У других такое случалось, но, к счастью, не в нашем доме.

Бабушка и дед Борис Григорьевич Константинов были трогательно заботливыми людьми, навсегда напуганными и оскорбленными "новой властью".

Только через 40 лет после их смерти, я узнал, что хлебозавод имени Первого мая, который дымил нам в окна и стоял впритык к дому, изначально был храмом Святителя Николая, что на Покровке. В нем венчались бабушка и дед, в нем же крестили своих детей: мою мать, тетю и дядю. У храма были земли. Чтобы община могла жить, настоятель сдавал эти земли внаем. Дед приобрел здесь участок на срок до 1938 года, мы и купчую нашли. Я родился в 1937 году. Выходит, почти год был собственником. Тогда же я узнал, что великолепные печи в этом доме были сложены руками родственников бабушки Самохиных (Самохина - ее девичья фамилия). Печники пользовались в Москве большим уважением: зимы долгие и холодные, а центрального отопления не было. У Самохиных была своя ложа в Большом театре - и там они потрудились. Очень гордились печники своей связью с искусством. Кстати, из семейства Самохиных и Константиновых вышел первый российский советский лауреат международного конкурса Лев Оборин.

Мы переехали из дома на Покровке в 1958 году, когда его сносили. Семья получила отдельную квартиру на Кутузовском проспекте. Но дом на Покровке навсегда остался в моей памяти: слишком много он значил для всей семьи. Это не просто постройка, жилье... Дом хранил нити, связывающие нас с предками, с историей вообще. Через него же удивительным образом протянулись и нити в будущее. Меня всегда неудержимо влекло это место, и я по крупицам собирал разные сведения о нем. Здесь в конце войны моя бабушка Полина Семеновна и жена расстрелянного священника создали библиотеку. Через всю Покровку из Пушкинской библиотеки, что у Елоховского храма, на санках они возили книги до нашего дома, составляли формуляры. А сама библиотека была в домоуправлении.

Но особо мне дорого то, что это место освящено именем Александра Васильевича Суворова. Когда я встречался, точнее, был принят его святейшеством, мы разговорились, я подарил ему книгу о Сергии Радонежском и сказал:

- Вот возрождается наша жизнь. Сколько выбивали из нас нашу память, историю, культуру. Только через сорок лет узнал, откуда я родом. И это я, коренной москвич и, в общем-то, связанный с нашей культурой... Москвичам вовсе неизвестно, что в храме Николая Угодника на Покровке воспитывался Александр Суворов.

А святейший говорит:

- Господи, да что же делается? А я только из Швейцарии. Так там везде мемориальные доски Александру Васильевичу, за ними ухаживают, полируют, цветы приносят. И бургомистр города с таким восторгом рассказывает о Суворове, как будто бы о своем родственнике. А мы даже не знаем, где прошло детство Александра Васильевича.