Когда компания выходила из овражка, рабочие, косившие траву, откладывали косы и низко кланялись им. Из жизни они ушли один за другим: Жемчужина, Твардовский, потом отец...
В этот раз я проснулся ночью, как от какого-то толчка, с тяжелым, тревожным чувством. И сразу понял: нужно идти в больницу. Обычно-то приезжал часам к одиннадцати. Быстро оделся, вышел на улицу. Темно. Середина зимы. Слякотная грязная Москва. Сырой холодный воздух сковывает дыхание.
Доехал до Кунцева, потом шел по какому-то скользкому, раздрызганному тротуару. Во многих палатах корпуса горел свет.
Отец сидит в кресле, тяжело дышит.
- Что-то плохо спал,- сказал он.- Мне даже вот эту штуку принесли.- И он кивнул на кислородную подушку.
Отец был побрит наголо: от огромных доз химического лекарства выпадали волосы.
- Вот видишь, побрили, как Инкижинова.
Может, не все трагично на сегодняшний момент, если отец шутит? Он очень любил этого актера. Инкижинов играл в фильме Пудовкина "Потомок Чингисхана", а потом ушел за границу. Про этого артиста мы мало что знали, хотя на Западе он был известен и популярен. Маску Инкижинова, его внешний облик взял другой артист, тоже выходец из России - Юл Бриннер.
Отец тяжело дышал:
- Плохо спал. Скверно спал.
В это время у него в палате тихо убиралась нянечка. Появилась сестра.
- Пришла,- сказал отец, утвердительно покачав головой.- Вовремя. Я тут брился и порезал губу, да вот все не заживает никак.
Взгляд его был спокоен и печален. Я ощутил в нем нечто, совершенно не свойственное отцу, и сердце перехватило острой жалостью, невыносимым ощущением собственного бессилия.
Медсестра - замечательная женщина, искренне переживающая за своих больных, тут же принялась готовить какую-то целебную мазь. Мы звали ее между собой Морковкой, потому что добрая женщина не уставала наставлять своих подопечных: ешьте больше морковки, это очень полезно для организма.
- Сейчас, Сергей Дмитриевич, одну секундочку, сейчас мы помажем вам губу. И все будет хорошо.
Рассвет приходит медленно, в окно видно - пошел тяжелый мокрый снег. Густой специфический запах больничной палаты, желтый свет лампы. И эта мазь. Отец как-то тяжело вздохнул:
- Да-да, пожалуйста, а то действительно что-то не заживает.
Женщина тампоном смазывает ранку на губе, а у самой руки вздрагивают и слезы льются. И это медсестра, которая занимается лечением безнадежных больных, сколько их прошло через ее руки... Отец видит, что она плачет. Я ничего не могу понять. Тогда он говорит мне:
- Ты что не видишь - человеку трудно, помоги же, возьми лампу, посвети.
Я беру лампу, и вдруг все понимаю... Смерть стоит рядом, но - помоги человеку... человеку трудно... Вот оно как...
Наконец, медсестра взяла себя в руки, смазала ранку и быстро вышла. Мы остались вдвоем, и отец сказал:
- Что-то сердце сегодня... ну-ка дай подушку.
Я поднес кислородную подушку, он взял мундштук, несколько раз вдохнул, прикусил зубами эту трубку - и умер.
И все!
У меня на руках.
Я не мог вытащить эту трубку - так были сжаты зубы. А потом пришли врачи. Я вышел из палаты. Позвонил в театр:
- Сегодня умер отец.
Так ушел из жизни человек.
Не могу судить, не видел, как уходят другие, но знаю, что сам момент ухода говорит о многом, если хотите, о самом главном - он подытоживает прожитую жизнь.
Последний год отец провел в размышлениях о судьбе Отечества, его собеседниками были Сергий Радонежский и Дмитрий Донской. Он отошел от суетливого мира, понимая и чувствуя то, что не чувствовали и не понимали мы, его современники.
- Ты посвети, ей трудно! - были последние его слова. Другому человеку трудно, а не ему самому, умирающему. Так было всегда: заботы ближнего важнее собственных.
Были похороны, было огромное количество народа.
Мрачный и темный январский день в Москве...
Переполненное фойе театра, переполненный зал. Народ на ступенях, перекрыта улица Воровского, ныне Поварская. Даже воздух пропитан горечью и болью. Пишу так не потому что это мое, хотя это мое, и, может быть, в первую очередь... Невыносимая скорбь объединила всех.
Сцена. Портрет. Траурная музыка. Прощание... И некролог, написанный народным артистом СССР Борисом Бабочкиным.
"9 декабря ушел из жизни артист Сергей Столяров, чье имя неразрывно связано со всей историей советского кинематографа, с громадными достижениями таких режиссеров как Довженко, Александров, Эйзенштейн, Савченко. Артист, чьим творчеством восхищалась молодежь и взрослое поколение тридцатых, сороковых, пятидесятых годов и чьим, может быть, наиболее зрелым, наиболее интересным замыслам не суждено было сбыться. Смерть унесла его в момент творческого вдохновения - он начинал свою первую работу в качестве кинорежиссера и сценариста, готовился к съемкам фильма "Когда расходится туман", сценарий которого написал сам. Уже тяжело больной, он продолжал разработку этого сценария энергично, вдохновенно, с полной уверенностью в будущей своей творческой победе. Уже велись глубокие и серьезные заготовки и для следующей работы - фильма о Дмитрии Донском. Истинно русский художник, оставивший глубокий след созданием образа былинного Садко, Столяров тянулся к русской национальной, патриотической теме - для нее он был создан, для нее прожил свою жизнь.
Мне пришлось быть невольным свидетелем последних месяцев его жизни он боролся и побеждал свою страшную болезнь, и я могу сказать, что последние полгода он вырвал у смерти всей силой своего могучего организма, усилием воли. Человек редкого благородства, пламенный, кристальный коммунист, он никогда не будет забыт нами - его друзьями, "товарищами в искусстве нашем дивном". Не забудут его и зрители, не уйдут из памяти Иван Мартынов, Садко, другие его роли, всегда яркие, полные оптимизма, глубоко народные".
Еще при жизни отец как-то сказал:
- Ну что ж, попаду на Новодевичье, там хорошая компания. Там Петька Алейников.
Ни генералы, ни маршалы, ни члены правительства и секретари ЦК ему были не интересны. Петр Алейников - совсем другое, старый, надежный товарищ.
Чиновники и вышестоящие функционеры тоже в долгу не оставались. И в прежние годы они всеми доступными средствами старались принизить значение отца в отечественном кинематографе, замолчать его всенародную славу, всенародную любовь. Мало что у них получалось, но все-таки... Живой, он был им не под силу. Тогда безнравственно попытались отыграться на почившем. Нам было отказано в Новодевичьем кладбище под тем предлогом, что у отца не было звания народного артиста Советского Союза. Тут и я ходил, и многие влиятельные друзья подключились - решение вопроса тянули до самого последнего. Когда уже из театра должны были выносить тело, пришло разрешение о похоронах на Новодевичьем. Но мы поехали на Ваганьково, туда, где похоронен Мочалов, где нашли успокоение замечательные русские художники - Суриков, Саврасов, многие актеры Малого театра, Сергей Есенин. Вот там, при входе на кладбище, мы и похоронили отца.
Неподалеку за могилой отца располагалась мастерская кладбищенских скульпторов, этих своеобразных каменотесов. Круглые сутки оттуда доносился стук молотков - переделывали для новых заказчиков надгробия купцов, дворян, богатых людей. Они за материалом далеко не ходили, снимали со старых могил позеленевшие от времени камни, стирали прежние имена и фамилии и выбивали новые. То есть, говоря другими словами, продолжался процесс уничтожения нашей истории и культуры. Там чудом находили могилки, в которых были захоронены личности, много говорящие русскому слуху, но давным-давно позабытые. У меня установились добрые отношения с Олегом Моисеевичем Устенсковым, бывшим учителем, а ныне директором Ваганьковского кладбища. Так вот, он звонит однажды и говорит:
- Приезжай срочно.
Приехал. А там строили колумбарий, вели какую-то трубу и разрыли цементное покрытие, на котором нацарапано: "Лидия Ивановна Кашина. Июнь 1937 г." А Лидия Ивановна вошла в историю нашей культуры под именем Анны Снегиной, героини знаменитой поэмы Сергея Есенина. Выходит, не уезжала она за границу, а работала в доме отдыха у чекистов. Им надо было, чтобы барынька, знавшая пять языков, чай приносила.
