– Конечно, проживёт, – подхватила Лена с видимой досадой.

– Хватит даже на то, чтобы водить вас в концерты и оперу.

Лена покраснела, хотя давно должна была привыкнуть к подобного рода шуткам. Андрей вечно дразнил ее этим поклонником; но она легко краснела, как все блондинки.

– Василий, во всяком случае, человек с твёрдыми принципами, а не сибарит[3], как вы, – сказала она с улыбкой. – Но теперь прощайте, мне некогда ссориться с вами.

Он взял лампу, чтобы посветить ей на лестнице, и подождал у дверей, пока она перешла через улицу к своему дому. Потом он медленно воротился в свою одинокую комнату.

Спасённая страница письма соблазнительно лежала на столе. Лена угадала правду: прося у нее письмо, он хотел наедине насладиться дружескими словами своих далёких товарищей; но, догадавшись о его намерении, Лена испортила ему все удовольствие. Он положил письмо в карман, чтобы прочесть его на следующий день; теперь же решился пойти спать и отворил дверь алькова в глубине своей узкой и низенькой комнаты, которая благодаря этому увеличению приняла вид пустой коробки из-под сигар или гроба.

Приготовив постель, он, однако, почувствовал, что напрасно трудился, так как был слишком взволнован, чтобы заснуть.

Три длинных, длинных года прошли с тех пор, как Андрей Кожухов, замешанный в первых попытках пропаганды среди крестьян, а потом и в дальнейшей борьбе, вынужден был, по настоянию друзей, поехать «проветриться». С тех пор он скитался по разным странам, тщетно ища работы для своего беспокойного ума. Еще в конце первого года добровольной ссылки им овладела такая тоска по родине, что он стал просить товарищей, центр которых был тогда в Петербурге, чтобы они позволили ему вернуться и занять место в их рядах. Ему отказали наотрез. Был момент затишья; полиции не за кем было охотиться; а так как она еще отлично помнила имя Кожухова, то его появление могло поднять всю шайку на ноги. Стеснённый во всех своих движениях, он был бы только в тягость товарищам, так как им пришлось бы заботиться о его безопасности. Он должен был понимать это сам. Если его возвращение станет нужным, они сообщат ему. А пока ему следует сидеть смирно и заняться революционной литературой или принять участие в заграничном социалистическом движении.

Андрей попробовал и то и другое, но успех не соответствовал усердию. Он пытался писать для нескольких русских изданий, печатавшихся за границей. Но природа лишила его всякого литературного таланта.

Он чувствовал в себе пламенную душу, полную энтузиазма, и далеко не был равнодушен к красоте и поэзии. Но настоящие слова для выражения чувств ему не давались, и то, что глубоко волновало его сердце, выходило на бумаге бесцветно и безлично. Статьи, которые он изредка писал в разные газеты, были небесполезны – и только. Еще меньшим успехом увенчались другие его попытки найти себе дело за границей. Через несколько месяцев язык не представлял уже для него никаких препятствий для сближения с иностранными социалистами, но служить двум господам сразу он не мог.

Вся его душа переполнена была русскими заботами, русскими надеждами, русскими воспоминаниями. Он чувствовал себя случайным гостем на швейцарских митингах, и тоска по родине все сильнее и сильнее охватывала его. Он собирался снова писать друзьям, когда получилась живая весть от них в лице Елены Зубовой, помогавшей ему сегодня одолеть письмо. Только что убежавши из Сибири, она явилась в Петербург и предложила свои услуги организации; но ей посоветовали уехать на время за границу. Вместе с множеством поклонов она передала Андрею совет друзей сидеть смирно и быть благоразумным. В данную минуту в них обоих не нуждались в России: приезд Лены служил тому наглядным доказательством.

Андрею оставалось только покориться. Время притупило острую тоску первой разлуки с родиной. Он понемногу свыкся с мелкими заботами и огорчениями эмигрантской жизни и стал ценить глубокое наслаждение беспрепятственного доступа ко всем сокровищам европейской мысли. Таким образом он провёл три года спокойного, безмятежного существования, оживляемого только лихорадочным ожиданием известий из России.

Ожидания его не были напрасны. После короткого перерыва слабо тлевшее революционное движение разгорелось с удвоенной силой. Андрей обрадовался новому предлогу для возвращения и написал друзьям с энергией и красноречием, так редко встречавшимися, к сожалению, в его более обработанных литературных произведениях. Теперь не было больше причин для отсрочки, и действительно, через несколько недель он получил ответ в письме Жоржа.

– Наконец-то! – повторял он, медленно меряя шагами свою комнату и обдумывая предстоящую поездку.

В его голосе слышалась не радость, а странное спокойствие с оттенком меланхолии. Арест Бориса? Да, но это не всё. Мысль о возвращении на родину потеряла долю своей прелести. Его самого удивляло и даже огорчало это спокойное настроение; судя по своему былому страстному томлению по родине, он заранее предвкушал тот восторг, которым наполнит его душу призыв друзей.

Теперь, когда наконец желание его исполнилось, ему все показалось так просто и естественно, что он почти забыл о тысячах вёрст и многих опасностях, еще стоявших между ним и его целью. Однообразные впечатления эмигрантской жизни исчезли, он мысленно был опять в Петербурге, среди знакомой обстановки, как будто он только вчера с нею расстался. Он принялся хладнокровно обдумывать важные вопросы, содержавшиеся в письме Жоржа, и рассердился на друга за предположение, что так легко переубедить его. Нет, до этого еще далеко! Он вполне одобрял последние террористические акты, но не соглашался с их объяснением. Стремление организации сосредоточить всю власть в руках исполнительного комитета ему очень не нравилось. Он решил прежде всего растолковать Жоржу всю опасность такой системы. Его мысль оживилась, он постепенно разгорячился под влиянием своего воображаемого спора и стал быстрее шагать по комнате.

Громкий стук внезапно прервал его монолог и вернул к сознанию действительности. Стучал нижний жилец, потерявший всякое терпение от бешеного шагания Андрея. С помощью метлы он телеграфировал о своем неудовольствии беспокойному соседу верхнего этажа.

– А-а, – проговорил Андрей, – это господин Корнишон. Бедняге хочется спать, и ему нет решительно никакого дела до судеб русской революции!

Чтобы показать, что он извиняется, Андрей моментально остановился и не двигался с места, пока стук не прекратился. Спать ему не хотелось, и так как он знал, что не сможет усидеть смирно на одном месте, то решился воспользоваться прелестной весенней ночью и пойти прогуляться. Он затушил лампу, запер дверь и, по обыкновению, положил ключ под коврик перед дверью.

Хорошо зная дом, Андрей ощупью спустился по темной лестнице и вышел на свежий воздух. Ночь была ясная и тихая, полный месяц светил с небесного свода. Андрей направился вниз по своей узенькой улице и, повернувши налево, прошёл через маленький сквер, где возвышалось несколько гигантских вязов; предание гласит, что под ними любил отдыхать Жан-Жак Руссо[4]. Продолжая идти по тому же направлению, Андрей через несколько минут очутился на открытой площади против Ботанического сада, решётка которого чуть поблёскивала своими золочёными остриями на тёмном фоне экзотических растений. Мягкий ветерок навевал прохладу. Жадно вдыхая бодрящий ночной аромат, он чувствовал себя совершенно обновлённым. Им овладело особое чувство радости: он радовался окружающей природе, своему спокойствию духа, своему физическому здоровью и силе, придававшей особую эластичность его членам. Ему хотелось двигаться, идти куда-нибудь… но куда?

Спящий город с его рядами доходных дворцов – роскошных отелей – тянулся по берегу Роны, налево от Андрея. Он любил этот мощный поток с его голубовато-зелёными или черными, как вороново крыло, пенящимися волнами, быстро несущимися между каменистых берегов. В жаркие солнечные дни он часами стоял, наблюдая волшебную игру света на подвижной мозаике речного дна, просвечивающего сквозь тёмные пучки водорослей.