Двуглавый Троицкий собор находился близ Соборной площади. Шел Петров пост и четвертая неделя Пятидесятницы. Народу в это время в церкви бывает полно. Костя глядел на разноликую людскую массу и чувствовал, как от волнения руки-ноги его дрожат мелкой неприятной дрожью, и крупные холодные капли пота стекают за воротник. Песнопения получались плохо – язык не слушался. «Это ничего, это пройдет, – успокаивал себя Константин, – начинать всегда трудно».

Прихожане стояли, плотно прижавшись друг к другу, было так тесно, что плечо упиралось в плечо соседа. В спертом воздухе витал сладковато-приторный запах лампад.

– От ведь, дышать нечем, – обмахиваясь картузом, громко проворчал высокий плотный мужик в атласной жилетке и красной сатиновой рубахе поверх штанов.

– Тише, тятя. Пожалуйста, потише, – повернула к нему голову черноглазая девушка с черной, до пояса, косой и сердито сдвинула к переносью брови. – Служба скоро кончится, – добавила она шепотом.

Людская толпа высыпала из церкви и слилась в единый поток. На улице было чуть свежее. Уже которую неделю солнце нещадно палило, выжигая траву и превращая воздух в дрожащее жгучее марево.

– Ну, девки, жарища, – выдохнула рыжеволосая толстуха Гланька, срывая с головы белый ситцевый платок и отирая им конопатое лоснящееся от жары лицо. – Вечером прохладнее будет. А что, придете на вечерку сегодня? – спросила она черноглазую девушку.

– Отец пустит – придем, – ответила та и обняла за плечи худенькую девчонку, похожую на нее. – Правда, Тоня?

– Александра, Антонина, не задерживаться чтоб, – оглянулся на девушек мужчина в красной сатиновой рубахе, – обедать скоро.

– Ох, и строгий он у вас, – с опаской глядя на удаляющегося Василия, прошептала Гланька. – А новенький-то в церкви хорош, мне понравился. Интересно, женатый ли…, – сверкнула она желтыми, как у кошки, глазами.

– Ты, Гланька, больно-то рот не разевай, не по тебе краюха. Ишь, на кого засмотрелась, – уколола подругу Тоня, младшая Шурина сестра.

– А я чо, я ни чо, – захлопала та рыжими ресницами.

– Ну, мы пойдем, Глань, отец сердиться будет, – попрощались сестры и торопливо зашагали домой.

Их дом находился на Богомоловской улице, недалеко от управы, солидного здания с чугунными колоннами, где секретарем служил Василий Ердяков. В городе его считали человеком строгим, порою даже жестким, но справедливым, за что и уважали. Не первый год он был секретарем Земской управы, со службой справлялся неплохо, и потому жалованье тоже получал неплохое. Благодаря этому всех четверых дочерей на ноги поставил. Первая, самая старшая Ольга, выучившись на учительницу, давно упорхнула из родного гнезда, учительствовала где-то в деревеньке, и не было от нее ни слуху, ни духу, за что Василий сердился на дочь и видеть ее больше не желал. Вторая, Мария, окончив Вятскую Мариинскую гимназию, работала в городе учительницей арифметики и рукоделия, отец ее уважал за серьезность мыслей и младшим всегда в пример ставил. К третьей, черноглазой Шурочке, Василий питал, пожалуй, самые нежные чувства, на которые только был способен, и тосковал даже тогда, когда дочь его долго задерживалась со своими неразумными вихрастыми учениками – она, после окончания курсов Мариинской гимназии, исполняла обязанности учительницы в частном доме, в соседней Сосновской волости.

Шура была особенно дружна с самой младшей из сестер, резвой хохотушкой Тоней, которая, еще не закончив городского училища, так же, как и сестры, мечтала учить детишек грамоте. Отец же считал Тоньку соплячкой и шалопайкой. Впрочем, он всех судил очень строго.

Полную противоположность мужу являла жена Василия, Татьяна. Эта тихая крестьянская женщина, молчаливая и уступчивая, умела укрощать своенравного супруга всего лишь ласковым взглядом, и он, сам любящий отдавать приказания, почему-то невольно подчинялся ей. Это теперь Татьяна со смехом вспоминает свое замужество, а тогда, когда родители сговорились сосватать их с Василием, она едва не лишилась от страха чувств, – знала Татьяна Василия с самого детства, знала его буйный норов. Потом девки спрашивали ее, каким приговором она владеет, как приводит в чувство своего суженого. Какой там приговор – улыбнется, погладит, вот и вся наука.

Время до вечера пролетело быстро. Шура с Тоней не надеялись, что отец пустит сегодня на вечерку: с самого утра он был не в духе, по причине, известной только ему, – но все же, набравшись смелости, Шура подошла к Василию и, взяв из рук отца газету, ласково прильнула к нему и спросила тихо:

– Тятечка, мы сегодня с Гланькой договорились встретиться вечером. Можно?

Отец нахмурил брови и открыл было рот, чтобы отрезать «нет», но мать вступилась за дочерей:

– Пусти уж их, отец. Молодо – зелено, погулять велено.

Под могучим раскидистым дубом на толстом сучковатом бревне сидели нарядные девки, лузгая семечки и аккуратно сплевывая шелуху в ладошки. Рядом топтались парни, слюнявя во рту цигарки, гогоча и отпуская время от времени в чей-то адрес крепкие словечки.

– Ну-ка, чего материтесь! Больно, думаете, хорошо? – шипела на них Гланька и, поглядывая в сторону гармониста, канючила, – Леш, может, начинать пора.

– Да отстань ты, заноза, – отмахивался от нее чубатый Лешка, – подождем еще.

– Ну-ну, Шурку ждешь. А если не придет, мы что, так и будем сидеть? – возмущалась девушка.

Она, наверное, единственная из своих подруг, никогда ни упускала случая посидеть вот так, на бревнышке, попеть вместе со всеми да поплясать. У Гланьки была давняя заветная мечта – найти себе хорошего мужа. В городе ее считали перестарком, хотя выглядела она в свои двадцать шесть довольно молодо и аппетитно. Все было при ней, не было только одного – ухажера. Порою ей казалось, что смогла бы она преступить все запреты, вынести все укоры в свой адрес, да только и ей-то никто не был так люб, с кем она могла бы согрешить. Пожалуй, что Лешка… Но Лешка давно и, что самое обидное, безрезультатно страдал по ее лучшей подруге Шурочке.

– Шурка с Тонькой идут, – крикнул вдруг гармонист и растянул меха гармони.

Не первый год нравилась ему Шура, но та никак не проявляла к парню своих чувств. Как-то, правда, зимой еще, девушка позволила проводить себя до дому. Они долго стояли тогда, утаптывая под окнами синий вечерний снег, и Лешка даже решился на поцелуй. К удивлению, Шура не оттолкнула его, но после этого стала избегать Лешку еще больше. «И кто их разберет, этих девок? Чего им надо? – злился Лешка. – Из кожи лезу, чтобы понравиться. Вон, никто из парней не наряжается так, как я». Лешка и впрямь любил пощеголять: он носил панбуковые шаровары, яркую ситцевую рубаху с цветным шарфом на шее, обувался в кожаные сапоги с длинными наборными голенищами и медными подковками на подборках, а фуражку с лаковым околышком сдвигал на затылок так, чтобы привлекательно развевался по ветру его густой русый чуб.

– Эх, – Лешка кинул фуражку оземь и заиграл плясовую. – Спляшем, Шурка, что ли?

Шура безразлично пожала плечами:

– У Гланьки ноги горят, ты ее зови.

– Горят! Ну и что? – с вызовом бросила Гланька. – А для чего мы сюда пришли? Семечки лузгать? – вскочила она с бревна, хватая за руки девчат, захлопала в ладоши, закружилась так, что подол ее широкого платья вскинулся куполом, оголяя пухлые розовые коленки.

Костя смотрел в раскрытую книгу, не видя ни слова. «Устал, должно быть, – думал он. – Трудный сегодня день был». Он сидел, подперев ладонью щеку, прислушиваясь к веселым переборам гармошки. «Городские веселятся, – молодежь везде одинакова, что в деревне, что в городе. Наверное, и эта девушка там, – подумал Константин о той, черноглазой, которую видел сегодня утром в церкви. – Прогуляться, что-ли?… Смешно…», – и он снова уставился в книгу.

Черноглазая понравилась ему сразу. После, когда она приходила в церковь, он украдкой любовался ее милым открытым лицом. Ему нравилось, как она молилась, закрывая глаза и тихонько шепча молитву, нравилось, как поправляет рукой выбившуюся из-под косынки прядку темных волос. На протяжении всей службы Костя почти не сводил с нее глаз.