Ночью, числа пятнадцатого апреля, охнула и с длинным, утробным треском вскрылась река, ударила подземная молния. Мощная льдина вырвала дерево, и оно качалось на мутном, стеклянном острове. Затопило ближние к берегу дома, по воде плыли деревянные корыта, кастрюли, ведра. Запахло оттаявшим сеном, отсыревшим деревом, дымком. Прекрасно и свежо стало лицо природы, как лицо проплакавшейся девушки.
Воды отступали. Наконец пришло сухое тепло. Все земное пухово отмякло, зазвенело, встрепенулось. Невероятный щебет и гомон, как в джунглях, кажется, что птицы в одурении своем могут свалиться на голову. Солнце за тучами и блеск повсюду.
Вот и у вербы порозовели веточки, распушились кроличьи лапки почек. Почки распустили даже распиленные на дрова чурбаки.
Зудело и чесалось все тело Димки, точно и он прорастал, точно передались ему токи земные. Но Ивгешка отталкивала его.
— Почему ты не броешься? И так разница между нами. А теперь ты совсем дед бородатый… и потом воняешь!
Пахота
Утром, едва проснувшись, Ивгешка спросила:
— А что такое эсперанто?
— А почему ты спрашиваешь? — усмехнулся Димка.
— А я давно хотела спросить.
— Это выдуманный язык международного общения.
— А-а…
Это был не досужий вопрос, они с Ивгешкой хоть и общались на одном языке, но никак не могли о чем-то главном договориться.
— Сегодня будем пахать! — торжественно объявил он.
Он заметил, что ему хочется повязать галстук. Ивгешка не ответила, наверное, не расслышала.
— Пахать будем сегодня. Землю.
— Да слышу! — раздраженно откликнулась она. — Не глухая.
— Может, мне бороду сбрить, а?
— Как хочешь.
Димка решил запахать все земли бывшей второй бригады до самой железной дороги. Они навесили 4-корпусной плуг на “Казахстанца” и 5-корпусной на “Кировец”, который наняли вместе с трактористом на СТО. Васянка рубил старые доски для бригадной кухни. Альбина чистила большой казан. Антонина, постаревшая и молчаливая, поправляла уличную печку. В розовеющем мире весело щебетали птицы.
— Ну, что, дядь Федь? — спросил Коля. — Речь толкнешь? Люблю тя слушать, е мае!
— Весенняя вспашка — хреновое дело. Осенняя лучше.
— Что случилось, Митяй?
— Знаешь, Коль, все-таки разница в возрасте сказывается, наверное.
— Какая разница?
— Она не любит меня, Коль. Даже на физическом уровне отторжение идет. Все ее раздражает: слова мои, дела, даже запах и объятия. Даже оттолкнула сегодня. Как жить дальше?
— Как? — спокойно спросила Антонина. — Тихо, молча, любя. Ты что, не знаешь, что все беременные так?
— Беременные? — отшатнулся Димка.
— Мя сахан! — Альбина потрясенно провела пальцем по щеке. — Я валяюсь с этих мужиков!
— Поздравляю, — Коля смущенно протянул руку. — Один арбуз ты уже заделал!
— Я догадывался, — смутился Димка. — Но она же молчит, как партизан!
“Казахстанец” стоял с одной стороны лесопосадки, а “Кировец” — с другой. Стаи грачей копошились на деревьях в ожидании, не забыли, что под пластами земли их ждет богатое угощение.
— Давайте, с богом! — Димка махнул рукой.
“Кировец” рыкнул и макнул плуг в землю. ДТ рванул вперед и усердно вздыбил нос.
Димка молился всеми молитвами, православными и мусульманскими.
— Господи, спаси и сохрани… биссмилляхи рахман и р-рахим…
Потом сел на “Урал” и рванул в деревню. Ивгешка встретила его слезами, почти истерикой. Она смотрела на него с бессильным раздражением, будто он заразил ее нудной болезнью. Что-то мучило ее. Что-то другое, к сожалению, а не только беременность и токсикоз.
— Лучше бы я сам родил, чем терпеть такие капризы!
— Как, через задницу?!
Дима вспыхнул и поехал назад. От бессилия он просто кричал, а ветер выхватывал эти вопли из гортани, и они вспыхивали рваными кусками то сбоку, то сверху. Но на подъезде к бригадному стану успокоился.
Хотя он выставлял малую глубину, несколько раз приходилось менять сломанные, зеркально сияющие лемеха. Вспахать удалось удивительно мало, но это было только начало, первый день пахоты.
— Может, еще чуть-чуть, ребята? — попросил увлекшийся Димка.
— Чуть-чуть — по-китайски семьдесят километров! — сказал городской тракторист.
Димка стоял на телеге, черные, жирные комья дышали маревом, оно начиналось сразу за бортом, будто поле под легкой чистой водой. Всеми порами своего тела он чувствовал, как соскучилась земля по семени, как жаждала она урожая. Ивгешка и земля объединились для него в одно великое материнское целое, в котором зарождалось нечто доброе, полезное и благословенное.
Посевная
Вычислив по интернету, когда ожидается дождь, Димка начал работу с семенным материалом. Десять дней прожаривал семена на солнце. Потом калибровал: опускал на полчаса в воду и выбрасывал всплывшие. Пробуждал их в “бане”, залив горячей водой. Ему усердно помогала Антонина. Ивгешка хмурилась, раздражалась и фыркала.
На майские праздники, после легкого, как по заказу, дождя, Димка объявил начало посевной для ранних конвейерных сортов. И снова, выставляя глубину посева, поссорились. Мужики обступили сеялку молчаливой группой, курили и нервно сплевывали.
— Может, микрометр дать?
— Мы, что, стрелять с нее будем?!
— Всю жизнь на глаз делали!
— Слушайте, у нас каждый суслик — агроном!
— Без фанатизма, Дима, — волновался Коля. — Без фанатизма.
Димка не обижался, он один знал: на сантиметр недоглубишь посадку — семена высохнут или их склюют птицы, переглубишь — не взойдут вообще.
— Семена не жалеем, — наставлял он. — Лишнее прополем.
— Лучше молчи, Федор Александрович!
Самодельная сеялка оправдала себя — за семь часов воздали земле десять тысяч штук семян.
И все же Димка сомневался до последнего, в его голове все никак не срасталась связь между пластиковыми семенами и тем великим, интимным процессом, сокрытым под землей и в то же время связанным с вселенной. Но в положенное время поля покрылись нежным зеленым дымком, ростки выдавились из-под земли, словно под действием мощного поршня. Не взошли семена только на Сашкином поле. До двадцатого июня успели все пересеять.
Яблоневый снег
Перед сезоном прополки Димка с Ивгешкой поженились, чтобы ребенок родился в законе. Он смотрел на ее трогательно изменяющуюся фигуру и удивлялся, что маленький эмбрион надувает вокруг себя такое пузо: “Ивгешка. Мой пузатенький ангел. Жена моя”! Эта закорючка объединяла его и Ивгешку пуще всяких законов. Димке порой казалось, что он чувствует ее боль, ощущает ток ее крови, будто сам лежит внутри нее или, наоборот, носит эту двойню в себе.
Коля и Вовик-джан потрясли всю деревню. Они провели электричество на луг перед рекой, сколотили легкие столы и скамейки, натянули тенты. А когда в небе затвердела луна, из-за поворота реки на музыкальном облаке духового оркестра выплыла ярко освещенная этажерка теплоходика. Все, кто смог, погрузились на него и поднялись до Троицкого, притихшие, зачарованные, словно дети. Огибали многочисленные мели, притормаживали в красивых местах. Потом запускали салюты. Танцевали на палубе. Дядя Кузьма Полтора с таким яростным усердием топал ногой, что сломал пятку. Это выяснилось спустя несколько дней.
Ивгешка смущалась, нервничала и казалась посторонней на собственной свадьбе, угрюмой, завистливой гостьей. Но в какой-то момент развеселилась. Красивую мелодию исполнил для нее изящный, чернявый скрипач в дурацких, неуважительных шортах. Он смешно ухаживал за ней. А потом с галантной насмешливостью пригласил беременную на танец. Ровно подрагивала освещенная палуба, блестела рябь на черных провалах воды. За бортом громоздились сосны и карагачи, похожие на пальмы. Ивгешка раскраснелась и кружилась с необычайной для девушки на сносях легкостью. Димка смотрел на нее и задыхался от боли, сердце стискивали нежность и тоска. Он заметил, с какой дьявольской силой и красотой разгорались глаза этой расцветающей женщины в ответ на случайное ухажерство скрипача, и вспомнил насмешливые слова Галинки о любви женщин их рода к черноглазым мужчинам.
