“Ах да, — сказал Рудольфо через некоторое время. — Моя жена тоже сбежала. — И после паузы продолжил: — Беда только в том, что ты еще довольно молод и женишься второй раз. А может, и третий. А вот женюсь ли я — это вопрос”.
“Но зато ты есть тот, кто ты есть, — произнес Фабиан. — У тебя исключительный статус, и этому многие завидуют”.
“Да, — произнес Рудольфо. — Если быть честным, то я его, пожалуй, не променяю на твою молодость. — Он погладил подбородок. После чего мягко улыбнулся: — Человек вообще не стареет так быстро, как принято считать. То есть он бы не старел, если бы окружение постоянно не напоминало ему об этом. Сейчас оно просто заставляет человека рано почувствовать себя старым. Мне не нравится наш век, — продолжал он. — Если я чего-то еще и жду от истории, так это поворотов, которые она совершит, перестав творить культ детства и молодости. Я понимаю, почему это поветрие захлестнуло весь мир. Но оно не может длиться до бесконечности. Я говорю так не потому, что я сам такой старый, а потому, что человечеству в целом это просто не полезно”.
“А нужна ли тебе жена?” — спросил Фабиан перед уходом.
“Ах да, — нахмурил Рудольфо брови. — Знаешь, у меня не было времени об этом подумать”.
И он направился к двери променадным шагом, чтобы отдать распоряжения Мийли.
Расставания
Фабиан шел по коридору в сторону своей нижней канцелярии. Где-то прозвучал истерический смех Мяэумбайта. Фабиан вошел в дверь, на которой красовалась вывеска “Опман-везирь. Коэрапуу”.
Роман листал какие-то бумаги и едва взглянул на вошедшего Фабиана. Он показался Фабиану каким-то странным. С ним явно что-то случилось.
“Хорошо, что застал меня, — сказал Коэрапуу. — Я увольняюсь. Это дело решенное”.
Он сообщил это не бравурно, с пеной у рта, как раньше, а совершенно нормальным голосом, поэтому Фабиан подумал, что это серьезно.
“Почему же?” — только и спросил он.
“Теперь они и у меня хотят взять очистительную присягу, что я не был связан с КГБ. Естественно, я был связан! Все, кто в то время работал на таких местах, были так или иначе связаны. Но разве это можно назвать сотрудничеством?! Большинство этих сопляков, которые здесь сейчас чванятся и бьют себя в грудь, делали бы это куда более рьяно. Уж они бы из кожи вон лезли, чтобы сделать карьеру. В этом я почти не сомневаюсь. Им повезло с датой рождения — поэтому теперь никто не узнает, как бы они вели себя в других условиях. Сейчас быть патриотом проще простого. Мой год рождения — мое несчастье”.
Из его объяснений Фабиан понял, что присяга — это всего лишь предлог, Коэрапуу вменяют в вину, что он недостаточно быстро развивал материальную базу канцелярии и что он добывал денежные средства по сомнительным каналам.
Но и это было предлогом, на самом деле его хотели выжить, потому что на его место нацелился Армин Эбра из политического отдела.
“Эбра, этот маленький шакал!” — подумал Фабиан.
“Ну что ж, пусть берут его на работу, — махнул Коэрапуу рукой. — Его или кого-нибудь другого, идейного и чистого. Посмотрим, как он будет справляться, как быстро прогорит. Приходит другое правительство, и значит, другие работники. Что ж, пусть приходит Эбра, — горько усмехнулся Коэрапуу. — Старые воровали. Новые еще больше будут воровать, — был уверен он. — Старые были коррумпированы, новым тоже этого не избежать. Только они будут хитрее, тоньше. Видел, как они даже умных людей одурачили. Кем этот новый патриот был бы раньше? Был бы в каком-нибудь институте младшим научным сотрудником или в школе завучем по внеклассной работе. Наверное, таскал бы домой писчую бумагу. Или копирку. Больше ведь нечего было воровать. А теперь они у пирога. Уж они свое возьмут. А я, дурак, все верил, что есть еще люди, для которых своя рубашка не ближе к телу!”
“Что ж ты так? — не мог не спросить Фабиан. — Почему же ты о себе не позаботился?”
“Не знаю, — досадовал Коэрапуу. — Я из другого теста сделан”, — сказал он, криво усмехаясь.
“Разве тебе не жалко уходить именно теперь? — спросил Фабиан. — Теперь, когда самое трудное время осталось позади? Почему все достигнутое ты хочешь оставить другим? Дескать, приходите и откладывайте яички в свитое мной гнездо”.
“Конечно, немного жалко, — согласился Коэрапуу. — Но, видимо, так должно быть. Кстати, не я один ухожу. Например, Мийли тоже уходит”.
“Она же знает четыре языка!” — удивился Фабиан.
“Да, но она не может распланировать день своего начальства. Хотя вряд ли кто сможет с этим справиться. Начальник уже десять встреч назначил, никому об этом не сообщив. Если кто-нибудь позвонит и его спросит, то Мийли ничего не сможет ответить. И тогда она будет виновата в том, что не в курсе дел своего начальника. Шеф большой танцор, но любой бывший аппаратчик ЦК разбирался в бюрократии больше, чем он”, — подвел итоги Коэрапуу.
“Кто еще уходит?” — спросил Фабиан.
“Пеэтер уходит. Сказал, что не может так часто задерживаться из-за ночных совещаний начальства. Да и Муська тут не засидится. Еще ушел Вааза, ну этот, из отдела внешэкономики. У него жена и ребенок в Тарту. Он уже год мотается между двумя городами, он сказал, что в этой системе ему не на что надеяться. Если удастся раздобыть квартиру, то он вернется. Но это вряд ли получится. Если где-то платят гораздо больше и человек это распробовал, то вряд ли он захочет вернуться. Слышал также, что уходит Хулио Бильбао, этот, с заячьей губой, который наполовину испанец. Он сказал, что его как иностранца выживают, все хотят прибрать к рукам университетские парнишки. Он предпочитает быть референтом по иностранным делам на одном совместном предприятии”.
“Ну что ж, до свидания”, — пожал ему руку Фабиан.
“До свидания, когда-нибудь встретимся и вспомним былые дни”.
Последние дни
Шеф многого достиг, и все-таки недовольство им росло день ото дня. Немало людей критиковали его, считая, что можно было действовать намного эффективнее. Конечно же, его стали упрекать в том, что он жил на деньги Момсена. Считали также, что ни в коем случае нельзя было брать с собой Орвела. Теперь не было никакой уверенности, что российская разведка уже в самом скором времени не узнает от Орвела все секреты “Миссии” досконально.
По каким-то каналам оппозиция разнюхала про отели, в которых они жили. Это унижает достоинство Эстонского государства! Не говоря уже о коротком пребывании в доме любви “Petitе Parisienne”.
Особенно острой критике подверглись танцы шефа. Было решено, что устроенный им каэраяан у президента — это полная безвкусица, а казачок в Генеральной Ассамблее — политическая ошибка. По крайней мере это нужно было предварительно согласовать с иностранной комиссией парламента, считали его противники. На Рудольфо появились в прессе карикатуры, против него интриговали в кулуарах.
Однако примечательно было то, что Пакс держался в стороне от проводимой против Рудольфо кампании, хотя можно было предположить, что он с удовольствием примет в этом участие. Но Пакс был сейчас народнее всех народных, он ждал, когда его объявят министром, и не хотел ни с кем ссориться.
В связи с этими абсурдными обвинениями беда была еще и в том, что Рудольфо не хотел им отвечать, обеспечивать себе тылы. Он знал о своем превосходстве над остальными и поэтому вел себя довольно беспечно, казалось, ему было достаточно того, что на его стороне правда. Он недооценивал противника.
Его друзья и сторонники реагировали на это болезненно. Видя, что им не удается убедить шефа выступить в свою защиту и опровергнуть направленные против него ложные обвинения, они яростно стали призывать его коллег и приближенных выступить в прессе с соответствующими разъяснениями.
Фабиану позвонила даже Рутть Ныммелийватеэ из Америки и озабоченно сказала, что в присланных родственниками эстонских газетах о Рудольфо сказано много предосудительного.
Зубной врач Прийт Магомаев из Парижа в качестве предостережения привел в своем письме пример с Оскаром Уайльдом, который тоже из-за своей самоуверенности угодил в конечном счете в тюрьму. И эмерит-профессор Рейнсоо напомнил об Уинстоне Черчилле, который после победоносной войны все-таки потерял пост премьер-министра.
