* * *
Просыпаюсь — и слышу, как уютно и хлопотливо копошится на кухне бабушка. Прохладный ветер мягко теребит тюль, в приоткрытую форточку залетают влажные запахи утреннего сада. Мир свеж и гибок, как пластилин тети Люси, и из него можно слепить что угодно, любую судьбу.
— Ба, я ужасно люблю тебя, — говорю бабушке, появляясь на кухне в ночной рубашке.
— Ну, наконец-то встала. Завтрак давно готов.
— Бабуль, ты слышала, что я сказала?
— А чего слушать-то? От тебя все равно ничего путного не дождешься, — ворчливо отворачивается она. — Иди умойся лучше.
— Я сказала, что люблю тебя.
— Ну, болтушка и есть болтушка. Ты умываться думаешь? Сначала спит до обеда, потом бродит по дому как привидение. Я вон сырников напекла.
Целую ее в теплую мягкую щеку, чуть испачканную мукой.
— Кстати, ба, у меня для тебя жених есть. Свеженький — восемьдесят три года всего. Познакомить вас?
— Еще чего удумала! Жених…Что я с ним делать-то буду?
— А чего бы ты хотела?
— Бесстыдница… Ты вообще замуж-то думаешь выходить? Гляди, досидишься. Еще пяток лет — и не взглянет никто!
— Бабуль, какая ты скучная. Ну, сама подумай, за кого выходить?
— Ну вот, опять — двадцать пять. Думаешь, Олег тебя всю жизнь ждать будет? Уведут ведь парня. Прямо из-под носа уведут. Будешь потом локти кусать!
Олег Петухов — наша дачная достопримечательность. Толстый и непоправимо инфантильный, он влюблен в меня с пятнадцати лет. Сейчас ему тридцать шесть. В двадцать лет парня отпускали гулять только до десяти вечера, купаться разрешалось не более пяти минут и только под присмотром грозной мамы. “Олежек, выходи, — орала она на весь пруд, — ты простудишься!” Олежек морщился от стыда, но все же выходил — грузный, неуклюжий. На берегу мать, тщательно протерев стеклышки, подавала сыну очки и набрасывалась на него с полотенцем; растирала и тут же заставляла снимать мокрые плавки, демонстративно держа наготове сухие семейные трусы веселенькой расцветки. Олег краснел, но ослушаться не решался. Мы буквально тонули от смеха, наблюдая изо дня в день этот спектакль. Лет в тридцать он женился и тут же развелся — ужиться со свекровью его жена не смогла.
— Ну чем тебе Олег плох? — допытывается бабушка. — Серьезный, зарабатывает. Не пьет, не бабник.
По мысли бабушки, этот стандартный набор добродетелей гарантировал нехитрое семейное счастье. Одна моя знакомая к сорока годам упростила свои требования к мужскому полу до минимума: чтобы не лысый и ноги не воняли. Но даже столь непритязательный вкус не избавил ее от проблем в семейной жизни. Я видела ее мужа, и он точно не лысый. Относительно второго пункта мне ничего не известно…
— Чем тебе не угодил Олег, я тебя спрашиваю?
— Он дурак.
— Это с двумя высшими дурак?
— Да, с двумя высшими, и дурак. К тому же у него пузо.
— Подумаешь, пузо! — взвилась бабушка. — Нашла причину. У них к сорока у всех пузо. Я тебе так скажу: с пуза воду не пить.
— Издеваешься, да?
— Это ты надо мной издеваешься. Беда прямо с тобой!
— Но я не люблю его. И потом он — маменькин сыночек.
— А ты — бабушкина внучка. Выйдешь замуж — полюбишь. Выходи, выходи, Сашка, пока берут! Ох, пропадет девка…
— Знаешь, ба, на голодный желудок пропадать как-то не очень. Можно я хоть поем? И кстати, ты подумай насчет жениха. Отличный дедок! Не пьет, не бабник.
* * *
Снова не могу пройти через турникет. Он не хочет заглатывать мой мятый билет.
— Помяли, небось, вот и не лезет, — равнодушно говорит усталая немолодая тетка в стакане, уже несколько минут наблюдающая за мной.
— Что же делать? — спрашиваю.
— Аккуратней обращаться надо.
— Постараюсь. Но с этим-то как быть? Тут еще две поездки.
Тетка неглубоко задумывается.
— Две? Ну, можно погладить дома… Хотя не факт, что поможет… Может полоска повредиться.
Пассажиры идут непрекращающимся потоком. Слышно, как турникеты давятся надоевшей пищей, как внизу гудят переполненные поезда.
— У меня вот, — назидательно говорит дежурная, — документы всегда аккуратно хранятся. И чего их мять? Напихают в сумки всякой ерунды, потом жалуются.
— Да, — покорно соглашаюсь я. — Вы правы. Но как мне пройти-то?
— Идите покупайте новый, — невозмутимо говорит она. — Я что могу?
— А этот куда?
— А куда хотите. На память себе оставьте.
Ладно, будет еще одна закладка. Память о метро. Об этом дне. О скучающей дежурной. Бесполезная маленькая помятая память.
Как не хочется начинать новую неделю и уныло тянуть ее, будто застольную песню фальшивым голосом. Но придумать новый куплет не хватает ни сил, ни таланта.
Эскалатор. Упорная гусеница будней. Она никогда не устает. Ползет и ползет. Скрипит и скрипит. Впереди две модно одетые девицы обсуждают лак для волос.
— Но этот сильной фиксации. Это главное. Ветер-то какой, — говорит одна.
— Да, ветер — кошмар, — кивает вторая.
Хорошо бы иметь взгляд сильной фиксации. Взглянул — и сразу выхватил самое важное. Выхватил — и запомнил. Но все накладывается одно на другое, смазывается, путается, стирается. Было, не было — не разобрать. Может, и не надо разбирать. Эскалатор сделает свое дело. Стой и держись за поручень. Читай рекламы на стенах. И не думай. Отпусти спокойно от себя прошлое и не заискивай перед будущим — ему нет до тебя никакого дела; оно занято только одним: выращиванием времени. Времени, в котором ты будешь ехать вот так в метро, и слушать чужие разговоры, и смотреть в затылок впереди стоящему, и чувствовать усталость и опустошение. И все-таки, вопреки всему, надеяться на что-то.
В подъезде сумрачно и прохладно и пахнет побелкой — в доме ремонт. Лифт флегматично ползет вверх, подрагивая и поскрипывая. На двенадцатом этаже нехотя открывает двери, будто сожалея, что подъем прошел так гладко и мы не застряли.
— Саша! — радуется Андрейка. — А у меня новый фильм. Посмотрим?
— Если останется время.
— Останется. Я уже сам убрался. А готовить мне не надо. Бутербродов поем.
— Еще чего — бутербродов. Я же на работе.
— Саш, а давай у тебя сегодня будет выходной, а? Я тебя очень прошу…
— Что ж…
Андрейка тут же начинает суетиться, пододвигает мне кресло. Я помогаю ему. Щеки его раскраснелись. Он очень взволнован и долго не может найти пульт от телевизора. Он старается не смотреть на меня, вставляет кассету не той стороной, чертыхается, извиняется, краснеет еще больше и еще больше суетится.
— Тебе удобно сидеть? Может, телевизор вот так развернуть? Фильм классный, тебе понравится. Там, понимаешь, одного киллера заказали другому киллеру. А они, прикинь, друганами стали. Прикольно, да?
— Очень.
— И тот, первый, ну, которого должны убить, придумал такую штуку…
— Давай уж лучше смотреть, — говорю. — А то ты мне все расскажешь.
— Ага, все, включаю.
Андрейка садится рядом на стул, костыли прислоняет к стене. Ярко-синие, они отчетливо выделяются на светлых обоях. Экран голубовато вспыхивает, идут титры. Потом какие-то взъерошенные потные мужики долго бегают друг за другом, начинается пальба.
— Сидеть удобно? Хорошо видно?
Я киваю.
Выстрел. Человек в кожаной куртке падает. Из его головы течет кровь.
— Один готов, — довольно констатирует Андрейка.
Целая стена здесь увешана грамотами и медалями. Как-то я спросила — чьи это.
— Мои, — гордо сообщил он.
— И за что же?
— А я разве не говорил? У меня КМС по плаванию. Могу показать кассету с соревнованиями. Хочешь?
Следующие часа полтора мы смотрели, как в голубой воде одноногие пловцы, все в резиновых шапочках и очках, похожие на больших неизвестных рыб, плавают наперегонки. Андрейка почти всегда приходил первым. Потом была церемония награждения, и он стоял на пьедестале с мокрыми волосами и счастливым лицом.
Я снова украдкой бросаю взгляд на его костыли. Но Андрейка, похоже, заметил.
